Фабрика офицеров - Кирст Ганс Гельмут - Страница 13

• Предыдущая
• 13/160
• Следующая

Знакомство с Евой-Марией, дочерью чиновника, в кино — во время фильма с участием широкоплечей, львинообразной женщины с мужским голосом, горланившей любовные песни. Срочно необходимо развлечься. К счастью, рядом со мною сидела Ева-Мария. Она повела меня к себе домой — в большую, чисто прибранную и обставленную хорошей мебелью квартиру. Родители ее были в отъезде. Несколько счастливых, беззаботных часов и ошеломляющее, редкостное ощущение счастья. Когда я затем поздно, очень поздно, возвращаюсь в казармы, у меня появляется желание громко запеть. Таким счастливым чувствовал я себя тогда! Но эта ночь больше не повторилась — для меня во всяком случае. «Не будем сентиментальными», — говорит она. «Но я же тебя люблю!» — восклицаю я. Я произношу эти слова впервые в жизни. «А мне это говорят и другие», — заявляет Ева-Мария. Потом она уходит с другим.

Стою в ночи на улице нашего маленького гарнизонного городка и вслушиваюсь в тишину. Я поднимаю голову и вижу слабый свет за занавесками окон. Когда я закрываю глаза, я вижу ее перед собой и вижу все, что она делает, все, что с ней происходит; вижу ее улыбку, выражение счастья, удовольствия и страха, отражающихся одновременно на ее лице, вижу ее приоткрытый, жаждущий поцелуя рот, вижу ее груди, которые она прикрывает руками, вижу всю ее чудесную фигуру. И я вновь закрываю глаза и вижу себя самого рядом с нею — в ту единственную, незабываемую ночь.

И я говорю себе: «Отныне я не скажу ни одной женщине, что люблю ее. Никогда в жизни».

…Потом война. Прямо передо мной солдат, прячущийся за краем колодца. Он согнулся в три погибели, как если бы у него были боли и он переносил их молча. Его волосы под фуражкой стоят дыбом. В нем сидит страх, а вся одежда и он сам в грязи. Через прицел своей винтовки я отчетливо вижу его всего в каких-то шестидесяти метрах от меня. Ствол моей винтовки поднимается на уровень его головы, я целюсь в висок, над которым видны спутанные, нечесаные волосы. Указательный палец моей правой руки медленно сгибается, но я не могу стрелять. Просто не могу! Но солдат из-за колодца стреляет. Один из моих соседей как бы подпрыгивает, смотрит неподвижно в течение нескольких секунд в ничто, затем между глазами у него начинает бить фонтаном кровь, и он испускает дух.

«Вот тебе еще одна добавочная буханка хлеба», — говорит мне фельдфебель Ташенмахер. «Мне она не нужна», — отвечаю я. Фельдфебель Ташенмахер распорядился взять с транспортной машины два десятка буханок — для личных нужд. «Ладно, брось, — говорит он мне простодушно, а когда он этого хочет, он может быть весьма простодушным, — ты же не собираешься расстроить всю игру, клади буханку в сумку. С нею можно кое-что сделать. За нее ты можешь получить невинную девушку, если у тебя есть на то желание. Я могу тебя снабдить соответствующим адреском — видишь, насколько я великодушен, парень». «Не об этом речь», — отвечаю я. Его простодушие заметно уменьшилось. «Чудак, — замечает он, — ты что, рехнулся, что ли? Чего же ты хочешь? Две буханки? Ну бери, шут с тобой». «Нет», — отвечаю я. «Тогда три, — говорит он сердито, — и это мое последнее предложение». «Я требую, — заявляю я, — чтобы все два десятка буханок были возвращены туда, куда они предназначены. Это тоже мое последнее предложение. Если это не будет сделано, я об этом доложу». Нещадно ругаясь, фельдфебель Ташенмахер укладывает все двадцать буханок, и притом собственноручно, назад.

…Ребенок хочет подойти ко мне, он поднимает руку и открывает маленький рот. Но офицер выгоняет его наружу вместе с матерью. Затем он отдает распоряжение сжечь дом вместе с двором, якобы для того, чтобы обеспечить сектор обзора и обстрела. Дым волнами плывет в мою сторону, вызывая тошноту, и, принимая желтый и зеленый оттенки, окутывает мою голову. А я стою неподвижно и стараюсь не дышать, я слышу раздирающий душу вопль женщины и то, как задыхается ребенок. Но я не шевелюсь и не дышу. «Надо убивать, чтобы не быть убитым самому, — говорит офицер. — Это закон войны, и никто не может от этого уйти».

…«Навести мою дорогую жену, — говорит мне товарищ. — Отвези ей этот пакет, я тут кое-что собрал из съестного. Передай ей от меня привет и скажи, что я постоянно думаю о ней». И вот я сижу напротив жены своего товарища. Она просит меня рассказывать обо всем, она рада, и мы пьем. Я хочу идти, но она не отпускает меня. «К чему торопиться, разве здесь, у меня, так плохо?» — говорит она. В помещении тепло и становится еще теплее. Тогда она говорит: «Располагайся поудобнее и не стесняйся». Хорошо, я снимаю китель. А зачем она снимает свою блузку да еще чулки? Ах да, в комнате тепло, и нам так хорошо сидеть вдвоем, как она говорит, а кроме того, она мне доверяет. Это мне нравится, и за это мы пьем еще. А потом она вдруг говорит, придвигаясь ко мне: «Ты всегда так долго бываешь нерешительным? Или, может быть, ты совсем разучился? А может быть, я тебе не нравлюсь?» «Нет, — отвечаю я, — такая ты мне не нравишься». Затем я даю ей пощечину — бью по этому прекрасному, но глупому и похотливому лицу.

…«Теперь вы офицер, — говорит мне командир. — И я полагаю, что вы будете достойны этого производства, лейтенант Крафт». «Попробую», — отвечаю я.

Сто двадцать солдат — мне подчиненных, мне доверенных, судьба которых в моих руках, — всегда со мною. Я совершаю вместе с ними марши, сплю между ними, мы разделяем нашу пищу, сигареты, справляем рядом друг с другом свою нужду и убиваем тоже совместно, плечом к плечу, месяц за месяцем, день и ночь. Некоторые выбывают, поступают новые — немало и погибает. Одни погибают случайно или выполняя приказ, некоторые потому, что не хотят больше жить. Смерть всегда рядом с нами. Меня, однако, она щадит. Чтобы сохранить меня? Если так, то для чего?

…«Теперь вы стали обер-лейтенантом, Крафт, — говорит мне командир. — И я надеюсь, что вы будете достойны этого». Он произносит эти слова, я их выслушиваю, но ничего не говорю в ответ. А что это, собственно, такое — быть достойным?

Родину, или то, что называется родиной, — когда-то маленький, тихий и как бы немного заспанный город — теперь не узнать. Как из-под земли там вырос гидролизный завод. Котлы и трубы на площади в несколько квадратных километров. Да кроме того, еще и поселок для инженерно-технического персонала, бараки для рабочих и служащих. И суда на Одере, переоборудованные для жилья, — старые калоши, плавучие сараи — для чернорабочих и перемещенных лиц. Время от времени некоторые из них болтаются, повешенные на реях или в носовой части этих судов, видимые издалека, — за саботаж, шпионаж, попытку к бегству и тому подобное. Здесь же казармы и помещения для расквартирования охраны и органов безопасности. В довершение вокруг расположены двенадцать зенитных батарей. И вот однажды ночью сюда посыпались бомбы! Авианалет продолжался всего тридцать пять минут, но маленький городок перестал существовать. Погибли и мои родители.

Эти годы отмечены военными кампаниями и женщинами: трупы, убийства и секс. Польша, западный пригород Варшавы, полусгоревший, с отвратительными запахами дом, в котором жила женщина по имени Аня, продолжительность знакомства — два дня. Франция, Париж, одна из гостиниц на Монмартре, вблизи которой — встреча с Раймондой, всего таких встреч — четыре за шесть недель. Россия, городок неподалеку от Тулы, девушка, имени которой я даже не знаю, продолжительность общения — двадцать минут. И все это за продукты, шнапс, пропуска. Почти всегда после этого отвращение к — самому себе. Никогда никакой любви, даже тогда, когда в этой игре участвовали немецкие девушки, как, например, во время одной из поездок ночью по железной дороге, или на грузовом автотранспорте, на котором следовали к месту назначения девушки вспомогательной службы, или же в операционной палатке, пока отсыпался перебравший накануне врач.

И вот появилась девушка, с которой у меня связано глубокое беспокойство. Мне доставляет удовольствие находиться с нею вместе. При этом даже после проведенной вместе ночи ей можно смотреть в глаза. У нее приятный, обезоруживающий смех. В наших отношениях нет ничего гнетущего, ничего, что вызывало бы отвращение. Появилось даже чувство, которое можно назвать желанием ее видеть. Или говоря точнее — потребностью! Но потребность, как это ни странно, без жажды поразвлечься. Все это немного пугает после всего того, что было в минувшие годы. И что самое страшное: я несколько раз пытался сказать ей то, чего не хотел бы говорить никогда и никому: «Я тебя люблю!» Но я этого, наверное, не скажу. Прежде всего из-за нее самой.

• Предыдущая
• 13/160
• Следующая