Вторая книга джунглей - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 36
- Предыдущая
- 36/40
- Следующая
— Оух! — произнесла Багира, которая, казалось, думала о посторонних вещах.
— Я говорю: прилично ли чёрной пантере кричать, кашлять, выть и валяться? Помни, ведь мы с тобой господа джунглей.
— Да, правда; я слушаю тебя, человеческий детёныш. — Багира быстро перевернулась и села, вся пыльная, с лохматыми боками. Она сбрасывала с себя зимнюю шерсть. — Конечно, мы с тобой властители джунглей! Кто силён, как не Маугли? Кто так мудр, как он? — Пантера странно растягивала слова, и Маугли повернулся, чтобы посмотреть, не смеётся ли она над ним; ведь в джунглях часто звучат слова, имеющие один смысл, хотя под ними подразумевается нечто совсем другое. — Я сказала, что мы бесспорно господа джунглей, — повторила Багира. — Разве я сделала дурно, сказав это? Я не знала, что человеческий детёныш больше не лежит на земле. Что ж? Он, значит, летает?
Маугли сидел, положив локти на колени, и смотрел через долину, освещённую дневным светом. Где-то внизу, среди деревьев, птица весёлым голосом выводила первые ноты своей весенней песни. Звуки эти казались только тенью тех льющихся быстрых призывов, которым суждено позже политься из её горлышка. Багира услышала.
— Я сказала, что приближается время новых песен, — проворчала пантера, извивая свой хвост.
— Слышу, — ответил Маугли. — Багира, почему ты дрожишь? Лучи солнца жарки.
— Это поёт Ферао, красный дятел, — продолжала Багира. — Он-то не позабыл! Но я тоже вспомню мою песню, — и она принялась мурлыкать и нежно ворчать про себя, но, недовольная, умолкла и начала песню сызнова.
— Дичи не предвидится, — заметил Маугли.
— Маленький Брат, разве оба твои уха закупорены? Ведь это же не охотничья песнь. Я готовлюсь петь для весны.
— Ах, я забыл. Как только приходит время новых песен, ты и все остальные уходите и бросаете меня.
— Право же, Маленький Брат, — начала Багира, — мы не всегда…
— Я говорю, что вы убегаете, — сказал Маугли, сердито поднимая указательный палец, — вы убегаете, а я, господин джунглей, должен бродить один. Что было прошлой весной, когда я собирал сахарный тростник среди полей человеческой стаи? Я послал гонца — тебя — к Хати, приказывая ему прийти в такую-то ночь и набрать мне хоботом сладкой травы.
— Да ведь он опоздал только на две ночи, — слегка прижимаясь к земле, ответила Багира, — и он набрал этой сладкой травы, которая тебе нравится, больше чем мог бы съесть любой человеческий детёныш за все ночи во время дождей. Я не была виновата.
— Он не пришёл в ту ночь, когда я звал его. Нет, он трубил в свой хобот, бегал при свете месяца по долинам и ревел. После него оставался такой след, точно пробежали три слона, потому что он не скрывался между деревьями. Он плясал в свете месяца перед домами людей. Я его видел, между тем он не приходил ко мне, а ведь я — господин джунглей.
— Это было время новых песен, — по-прежнему очень смиренно повторила пантера. — Может быть, Маленький Брат, на этот раз ты не призвал его Великими Словами? Прислушайся к Ферао и развеселись.
Казалось, дурное расположение духа Маугли выкипело. Он лёг, положив голову на закинутые руки и закрыл глаза.
— Я ничего не знаю, да и не хочу знать, — сонливо произнёс он. — Заснём, Багира. У меня в желудке тяжесть. Дай мне положить на тебя мою голову.
Пантера легла и вздохнула, потому что она слышала, как Ферао пробовал свою песню и переделывал её для весны, времени новых песен, как выражаются в джунглях.
В джунглях Индии времена года скользят почти без перерыва. С первого взгляда их только два: дождливое и сухое, но если вы вглядитесь внимательно, то под потоками ливня и облаками пыли различите настоящее обычное правильное кольцо. Самое чудесное время в Индии — весна, потому что ей не приходится покрывать новыми листьями и цветами обнажённое поле; напротив: она должна прогнать и вытеснить ещё висящие, полуживые покровы из полузеленой растительности, уцелевшей во время мягкой зимы, и сделать полуодетую, старую землю опять новой и молодой. И она делает это с таким совершенством, что ни одна весна в мире не сравнится с весной в джунглях.
Приходит день, когда все в джунглях истощается, даже запахи, проплывающие в тяжёлом воздухе, кажутся устарелыми, изношенными. Этого невозможно объяснить, между тем это чувствуется. Но наступает другой день; на взгляд ничто не изменилось, между тем все ароматы делаются новыми; они восхитительны; усы жителей джунглей вздрагивают до самых корней, и старая шерсть сваливается с боков зверей длинными, лохматыми кусками. В это время иногда выпадает лёгкий дождь, и деревья, кусты, бамбуки, мхи и растения с сочными листьями просыпаются, вырастают с почти слышным для вас звуком, а под ними день и ночь стоит густое жужжание. Это шум весны, вибрирующий звук, который производят не пчелы, не падающая вода, не ветер в листве деревьев, — это мурлыкание согретого счастливого мира.
До последнего года Маугли всегда наслаждался такими переменами. Обычно именно он замечал первый весенний глазок, там, глубоко посреди травы, и первую гряду весенних облаков, с которыми в джунглях не сравнится ничто. Его голос раздавался всюду во влажных, освещённых звёздами, цветущих уголках джунглей; он присоединился к хору крупных лягушек или передразнивал маленьких сов, висящих вниз головой, которые ухают во влажные ночи. Как и все в джунглях, Маугли, именно весной, бросался с дерева на дерево, просто ради удовольствия полетать в теплом воздухе, и проносился так тридцать, сорок или пятьдесят миль между сумерками и восходом утренней звезды. И возвращался обратно, задыхающийся, смеющийся, весь увитый странными цветами.
Четыре брата не бывали с Маугли во время его диких блужданий по зарослям; они пели песни с другими волками. У населения джунглей много дела весной, и Маугли слышал, как жители зарослей хрюкали или ворковали, повизгивали или свистели, в зависимости от их породы. Голоса диких созданий весной звучат иначе, чем в другие времена года, и это одна из причин, вследствие которых они называют весну временем новых песен.
Но, как сказал Маугли Багире, в эту весну он чувствовал тяжесть в желудке. С тех самых пор, как бамбуковые побеги сделались пятнисто-коричневыми, юноша поджидал утра, которое принесёт новые ароматы. Наконец такое утро наступило, и Мор, павлин, сияя бронзой, лазурью и золотом, возвестил о наступившей перемене по всему окутанному дымкой лесу. Маугли тоже хотел было закричать, но слова застряли у него между зубами и по всему его телу пробежало странное ощущение, начавшееся с концов пальцев ног и достигшее корней волос, ощущение полного уныния; ему даже пришлось осмотреть все своё тело, чтобы удостовериться, не вонзился ли в него шип терновника. Мор кричал о новых благоуханиях, другие птицы подхватили эту весть, тотчас же из-за приречных скал до Маугли донёсся хриплый крик Багиры, что-то среднее между клёкотом орла и ржанием лошади. Вверху, во вновь покрывшихся почками ветвях, раздался вой Бандар-лога и почувствовались обезьяньи прыжки, а Маугли стоял неподвижно; его грудь, наполненная дыханием для ответа Мору, мало-помалу опускалась под давлением сознания, что он несчастлив.
Маугли смотрел кругом, но видел только насмешливых обезьян, которые сновали по деревьям, и Мора. Распустив свой хвост в полном его великолепии, павлин танцевал под откосом горы.
— Благоухания изменились! — крикнул Мор. — Хорошей охоты, Маленький Брат. Что же ты не отвечаешь?
— Маленький Брат, хорошей охоты, — просвистели Чиль-коршун и его подруга, вместе спускаясь к земле. Они пронеслись под носом Маугли, так близко, что щепотка их мягких белых пёрышек отлетела в сторону.
Лёгкий весенний дождь (как говорят, «дождь слоновый») пронёсся через джунгли, и молодые влажные листья закивали с ветвей. Дождь этот умер в двойной радуге при лёгком раскате грома. Около минуты простоял весенний гул и замолк; но все жители джунглей сразу заговорили и запели. Все, кроме Маугли.
— Я ел хорошую пищу, — сказал он себе. — Я пил отличную воду. У меня не горит горло, и оно не стало узким, как в тот день, когда я укусил корень с синими пятнами, который по словам У, черепахи, был съедобен. А между тем у меня в желудке тяжело, и я так дурно говорил с Багирой, с другими, с племенем джунглей и, значит, с моим собственным народом! Кроме того, мне то жарко, то холодно; потом не жарко и не холодно, но я сержусь на что-то, чего не вижу. Ого! Буду бегать. Сегодня ночью я убегу далеко, убегу в северные болота и вернусь обратно. Слишком долго я охотился без всякого труда. И Четверо должны бежать со мной, они растолстели и разжирели.
- Предыдущая
- 36/40
- Следующая
