Делириум - Оливер Лорен - Страница 22
- Предыдущая
- 22/78
- Следующая
Что она чувствовала, о чем думала в ту ночь, когда поднялась на скалу и пошла дальше в пустоту? Было ли ей страшно? Думала она тогда обо мне и Рейчел? Чувствовала ли она свою вину перед нами, уходя от нас? Обо всем этом я задумываюсь впервые.
И еще я начинаю думать о папе. Я его совсем не помню, хотя у меня осталось смутное, едва уловимое воспоминание о больших и теплых руках и о склонившемся надо мной лице. Но думаю, это просто потому, что у мамы в спальне была фотография в рамке, где отец держит меня на руках и улыбается в камеру. На этой фотографии мне всего несколько месяцев. Настоящих воспоминаний о реальном папе у меня быть не может, мне еще и года не исполнилось, когда он умер. Рак.
Отвратительная, вязкая духота липнет к стенам спальни. Дженни перевернулась на спину, раскидала руки и ноги поверх покрывала и тихо дышит открытым ртом. Даже Грейс быстро заснула и теперь беззвучно бормочет что-то в подушку. Вся комната как будто наполнилась влажным выдохом, испарениями с потной кожи, с языков, от теплого молока.
Я выбираюсь из постели. На мне черные джинсы и футболка. Я знала, что не смогу заснуть, так что не стала переодеваться в пижаму. Раньше вечером я приняла решение. Мы все сидели за столом; тетя Кэрол, дядя Уильям, Дженни и Грейс молча жевали, глотали, безразлично смотрели друг на друга, а мне казалось, что воздух в столовой сгущается вокруг меня и сжимает мне горло, как две руки, которые все сильнее и сильнее давят на водяной шар. И тогда я кое-что поняла.
Хана сказала, что во мне этого нет, но она ошибалась.
Сердце стучит так громко, что я его слышу, и я уверена, что все остальные тоже слышат, уверена, что от этого стука тетя подскочит на кровати, заметит меня и обвинит в том, что я пытаюсь ускользнуть из дома. Это, собственно, и происходит. Я даже не знала, что сердце может стучать так громко, его стук напоминает мне рассказ Эдгара По, который мы читали на одном из уроков обществоведения. Там говорилось о парне, который убил другого парня и спрятал тело под полом, а потом сдался полиции, потому что был уверен, что слышит, как под половицами бьется сердце убитого. Мы должны думать, что это история о чувстве вины и об опасностях гражданского неповиновения, но когда я в первый раз прочитала этот рассказ, мне показалось, что он какой-то неубедительный и надуманный. Теперь я понимаю, в чем дело, — наверняка По, когда был мальчиком, часто тайком убегал из дома.
Я приоткрываю дверь спальни, задерживаю дыхание и молюсь, чтобы она не заскрипела. В какой-то момент Дженни вскрикивает во сне и сердце замирает у меня в груди. Но потом Дженни переворачивается, закидывает руку на подушку, и я облегченно выдыхаю — ей просто снится тревожный сон.
В прихожей темно, хоть глаз выколи. В комнате тети и дяди тоже темно, слышны только шепот деревьев на улице да поскрипывание и стоны стен — обычные звуки для страдающего артритом старого дома. Наконец я собираюсь с духом, проскальзываю в прихожую и плотно закрываю за собой дверь. Иду я так медленно, что кажется, вовсе не двигаюсь. Дорогу я прокладываю на ощупь и постепенно, ведя ладонью по бугоркам и морщинам обоев на стене, дохожу до лестницы, а потом дюйм за дюймом скольжу рукой по перилам и на цыпочках спускаюсь вниз. И все равно у меня такое чувство, что дом настроен против меня, он как будто хочет выдать меня, хочет, чтобы меня поймали. Кажется, что он скрипит, трещит и стонет в ответ на каждый мой шаг, каждая половица, стоит мне на нее наступить, изгибается и дрожит. И тогда я начинаю торговаться с домом.
«Если я доберусь до выхода и тетя не проснется, Богом клянусь, что никогда не хлопну ни одной дверью. Я больше ни разу не назову тебя „старым куском дерьма“, даже в мыслях не скажу этого. Я никогда не буду проклинать подвал, если его затопит, и больше никогда в жизни не пну стену в спальне из-за того, что меня выводит из себя Дженни».
Похоже, дом услышал меня, потому что мне каким-то чудом удается добраться до входной двери. Здесь я на секунду замираю на месте и прислушиваюсь — не проснулся ли кто-нибудь наверху, но, кроме биения моего сердца, которое по-прежнему стучит сильно и громко, ничто не нарушает тишину. Кажется, даже сам дом затаил дыхание. Входная дверь открывается с еле слышным шепотом, и последнюю секунду перед тем, как я ускользаю из дома в ночь, темные комнаты у меня за спиной хранят гробовое молчание.
На крыльце я останавливаюсь. Фейерверк закончился час назад — ложась в постель, я слышала последние, похожие на далекую перестрелку запинающиеся залпы, — и теперь на улице непривычно тихо и безлюдно. Время — только начало двенадцатого. Кто-то из исцеленных мог задержаться на Истерн-Променад, но остальное население уже дома. На улице темно, из всех фонарей, кроме тех, что в самых богатых районах Портленда, уже давно вывернули лампы, и теперь фонари напоминают мне пустые глазницы. Слава богу — луна светит ярко.
Я напрягаю слух, чтобы не прозевать регуляторов, и почти надеюсь, что вот-вот их услышу, потому что тогда вынуждена буду вернуться домой, в свою постель, где мне ничего не угрожает. Страх снова начинает прокрадываться мне в душу, но вокруг тишина, ни малейшего движения, как в стоп-кадре. Все, что есть во мне рационального, все правильное и хорошее призывает меня развернуться и подняться обратно в спальню, но какой-то внутренний центр упрямства подталкивает идти вперед.
Я прохожу к воротам и снимаю цепь с велосипеда.
Велосипед у меня немного дребезжит, особенно когда первый раз нажимаешь на педали, поэтому по нашей улице я не еду, а веду его сама. Колеса легко катятся по асфальту. Я никогда раньше не была на улице в такое время одна. Я ни разу не нарушила комендантский час. Но на фоне страха, который, понятно, всегда со мной и давит на меня своей уничтожающей тяжестью, пробивается к жизни и понемногу расширяет для себя пространство свободы радостное возбуждение. Оно выталкивает страх и как бы говорит: «Все хорошо, со мной все в порядке, я смогу». Я простая девчонка, пять футов два дюйма ростом, ничем не примечательная, но я смогу это сделать, и ни один комендантский час, никакие патрули всего мира меня не остановят. Поразительно, как воодушевляет меня эта мысль. Она побеждает страх, так тоненькая свеча в полночь прогоняет мрак и дает возможность видеть дорогу.
Дойдя до конца улицы, я запрыгиваю на велосипед и чувствую, как цепь садится на зубья каретки. Я начинаю крутить педали, и бриз приятно обдувает лицо. Бдительность я не теряю и стараюсь ехать не так быстро, на случай, если где-то поблизости появятся регуляторы. К счастью, Страудвотер и ферма «Роаринг брук» находятся в противоположной стороне от Истерн-Променад, где праздновался День независимости. Как только я доберусь до фермерских земель, которые широким поясом окружают Портленд, можно будет не волноваться. Фермы и скотобойни практически не патрулируются. Но сначала мне надо пересечь Уэст-Энд, где живут богатые люди, такие как семья Ханы, после этого Либбитаун, а потом по Конгресс-стрит-бридж и дальше — через Фор-ривер.
До Страудвотер добрых полчаса пути, даже если ехать быстро. По мере того как я удаляюсь от многоэтажных домов в центре Портленда и углубляюсь в городские окраины, дома уменьшаются в размерах и стоят на расстоянии друг от друга в тишине заросших сорняками дворов. Это еще не пригороды, но признаки их уже налицо — сквозь прогнившие доски террас пробиваются растения, слышно, как где-то ухает сова, а небо, словно косой, нет-нет да рассекают летучие мыши. Почти напротив каждого дома стоит машина. Совсем как в Уэст-Энде, только эти явно притащили со свалки. Они стоят на угольных брикетах и покрыты слоями ржавчины. Я проезжаю мимо одной, сквозь люк которой проросло дерево, как будто машину сбросили с неба и она, как на шампур, нанизала свой корпус на ствол. У другой открыт капот и нет двигателя, и, когда я проезжаю мимо, из черной пещеры под капотом выпрыгивает кот и орет на меня.
После того как я переезжаю через Фор-ривер, последние дома исчезают, дальше идут поля и ферма за фермой с милыми домашними названиями «Мидоу лэйн», «Шипс-бэй», «Уиллоу крик». Такие места созданы для того, чтобы печь маффины и снимать с молока свежие сливки для масла. Но большинство ферм принадлежат крупным корпорациям, в них держат домашний скот, и часто там работают сироты.
- Предыдущая
- 22/78
- Следующая
