Матушка Готель - Подгорный Константин - Страница 2

• Предыдущая
• 2/68
• Следующая

 Новую одежду покупали редко, по крайней мере, мужчины. Один мужик мог половину жизни носить одни штаны, ежедневно ставя на них новую платку. Но женщины! Стоило табору добраться до города, они скупали там все ткани и украшения, после чего носили их много и постоянно. Это было целое искусство и церемония надевания украшений. Считалось, чем больше было украшений на женщине, тем более подчеркивалась состоятельность её мужа. И конечно, вернувшись с рынка, они шили себе платья и юбки. Много юбок. Их надевали по прибытии в город, к примеру, когда на центральной площади вдруг устраивались выступления или во время праздников; или когда на поляне разводился огромный костер, и под звон китар все женщины табора пускались в пляс. Время от времени с разных концов доносились звуки флейты из куриной косточки, а затем все это сливалось с общим пением, страстно и горячо, и продолжалось подобное буйство почти до самого рассвета.

 Утро после праздника всегда получалось более сонным, более долгим, а главное пустынным. Может всего одна или две людские фигуры пересекали туманный двор, чтобы черпнуть из деревянной бочки воды напиться и умыться с ночи. Другая фигура, почему-то всегда сутулая, разносила по углам табора ночной хлеб.

 Принимая тепло, от тлеющих углей, которые еще подсвечивались слабым огоньком, Готель несколько раз прошла вокруг костра по плотно затоптанной земле и взглянула на небо. Первые птицы, кажется, также утомленные ночным представлением, перелетали с ветки на ветку и, обхаживая своих соседей, изредка чирикали им что-то утешительное. Скоро всякое движение прекращалось, и картина вновь ненадолго замирала. Внимательно оглядевшись по сторонам, девочка решила воспользоваться этой унылой паузой, а потому, наскоро взобравшись по склону и ступив на знакомую тропинку, она стремительно направилась в лес.

 Было довольно прохладно. Готель съежилась, как крючок, но отказывать себе в прогулке была не намерена. Она шагала быстро и уверенно, хотя в крайности не знала куда; и ей становилось немного боязно и не по себе от этого, но какое-то труднообъяснимое чувство словно толкало её вперёд и вперёд. Она не боялась заблудиться, поскольку очень умело ориентировалась в лесу (в конце концов, это был её дом). И прошло совсем немного времени, как девочка вышла на широкую, цветочную поляну. Солнце только показалось над верхушками деревьев, но уже сочилось оранжевыми лучами сквозь туман, приветливо лаская озябшие плечи девочки. Наслаждаясь открывшимся видом и своей внезапной самостоятельностью, она неторопливо прошла до противоположного края и нечаянно услышала шум, доносящийся из-за ближайшей рощи; вероятно, это была река. Готель ветром пронеслась через деревья и спустя одно лишь мгновение уже стояла на песчаном берегу не большого, но довольно стремительного речного потока. Приблизившись к краю, она аккуратно собрала за спиной черные, как воронье крыло, волосы и опустила руку в бегущую воду. Холодная волна обхватила её запястье, и девочка пискнула от неожиданности и рассмеялась следом; она провела мокрой ладонью по лицу и, уж было, оттолкнулась от воды, но в последний момент ей показалось, будто что-то сверкнуло на дне. Она снова опустила руку в воду и вытащила камушек: очень странный камушек, тяжёлый, с блестящими краями. Она долго рассматривала его вблизи и на солнце, в исходе замотала в платок и крепко привязала к своему поясу. И в то время как Готель шла назад, ей подумалось, что такой необычный камушек, не стоит показывать всем; что она спрячет его под своей кроваткой, и он будет её детским секретом и её тайной.

 Никто не заметил её отсутствия. И ей даже показалось, что ничего не изменилось в этой недвижимой временем картине, оставленной ею после ухода. Девочка села на дубовое бревно, лежащее у её домика, и, разбираемая любопытством, размотала платок с необычной находкой. Величины камушек был не больше хорошего грецкого ореха, с подобными неровностями, но намного тяжелей обычного камня, и уж тем более любого грецкого ореха. Он был особенным. И Готель вертела его в своих руках, как головоломку, пытаясь понять, чем же он так хорош.

 Её мучения прервал старик Парно. Она увидела, как он появился неподалеку, видимо, собираясь возродить к жизни остывший костер, и побежала помочь ему набрать сухих веток. Когда новые поленья разгорелись, они сели рядом и стали смотреть на огонь.

 - Дедушка Парно, - спросила вдруг девочка, - а вы уходили когда-нибудь из табора?

 Старик еще с минуту смотрел на огонь, совершенно молча, как будто ничего не слышал, а потом заговорил:

 - Однажды ты уйдешь, Готель. Это не твой дом и это не твоя семья, - здесь он обратился лицом к девочке и, улыбнувшись, добавил, - хотя все мы тебя здесь любим, ты это знаешь.

 - Но я не хочу уходить, - заволновался ребёнок.

 - Ты еще слишком мала, моя девочка. У тебя иная кровь; пока ты этого не чувствуешь. Но наступит день, когда ты поймешь, что наша жизнь не по тебе.

 Готель попыталась представить себя без этой дороги и груженых повозок, без этой травы утоптанной после ночных гуляний, без таких вот утренних встреч у потухшего костра, и не смогла.

 - Но ведь у меня нет другой семьи, - нашлась, было, она.

 - Это не важно, - ответил старик, - когда ты станешь старше, ты выберешь себе дорогу, но, чтобы пойти по ней, тебе придется нас оставить.

 Девочке стало совсем грустно. Она невольно поймала себя на мысли, что идти-то ей, в общем-то, некуда. К тому же, ей нравилось жить среди цыган. Они были веселыми, они заботились о ней. Хотя, положа руку на сердце, эта нескончаемая дорога и навевала порой желание обрести что-то родное, место, куда можно было бы возвращаться, хоть иногда. С другой стороны, цыгане постоянно путешествовали, открывали для себя новые города и встречали новых людей. А это чрезвычайно интересно - гулять по незнакомому городу и узнавать свойственные лишь ему запахи и звуки. Здесь пекут хлеб - и пахнет свежей булкой, а за углом плещет под мостом река и проезжающие по нему кони звенят своей сбруей. И потому ты бежишь неизведанной улицей, чтобы ничего из этого не упустить. А на другом берегу люди; такие красивые, и гуляют так важно и не торопясь, словно нет у них больше никаких дел. И проезжая мимо и глядя на них из гремящей повозки, как же хотелось Готель пройтись вот так же важно и не торопясь, хоть разок. "Какая чудесная погода", - говорили вдруг одни. "О, вы совершенно правы, платья в этом сезоне невероятно скудны на цвет", - отвечали вдруг другие. Жеманным, почти усталым от своего превосходства жестом, девочка приподнимала край платья и неторопливо прогуливалась вокруг костра, закатывая глаза и пытаясь представить себя на променаде, где- нибудь во Флоренции.

 - А у вас есть место, куда бы вы хотели вернуться? - поинтересовалась Готель.

 - Есть, - кивнул старик и показал рукой куда-то в сторону, - там, за горами, на западе. Место, где однажды я встретил, человека, строящего свой дом.

 Рассказывая об этом, Парно несколько разволновался, и голос его всегда тихий неожиданно стал звучным и наполненным нескрываемого восхищения.

 - И это был не просто дом, а великая башня, высокая и могучая, как крепость, скрытая от чужих глаз. Он говорил, что башня эта поможет ему обрести новую жизнь, - старик ненадолго замолчал, а потом добавил, - мне бы очень хотелось увидеть, какой же стала эта башня и жизнь того несчастного.

 В этот вечер Готель долго не засыпала. Она смотрела в темноте на необычный камушек; то убирала его под подушку, то доставала снова и крутила в руках. А еще она боялась. Боялась, что её выгонят из табора, потому что она не из цыган, и у неё якобы впереди "своя дорога". Той ночью она поклялась проявить себя впредь так славно, чтобы больше никто в деревне не усомнился в её истинно цыганском сердце.

 Альпы давно остались позади. Впереди табор ждал Кассель, сравнительно молодой городок в центре Германии. Повозки ехали не торопясь, поскрипывая на каждом ухабе. Готель перекусила сиреневую нитку и посмотрела на свою работу. Теперь она стала настоящим мастером своего дела, и одежда цыган уже не казалась ей столь прекрасной; как то - безвкусно подобранные цвета или безмерно нашитые юбки поверх изрядно поношенных. Всё это вызывало у неё скорее внутреннее отчаяние да чувство родственного сострадания к людям, которые были к ней так добры всё её детство. Она хотела предложить им что-то большее, чем сношенные лохмотья, даже вопреки тому, что её желание этим самым людям казалось непонятным, почти излишеством, и воспринималось со снисходительной улыбкой, как радуются ребенку, делающему первые успехи.

• Предыдущая
• 2/68
• Следующая