Мизери - Кинг Стивен - Страница 6

• Предыдущая
• 6/72
• Следующая

— В нем нет благородства! — неожиданно выкрикнула она, подскочила на месте и чуть не пролила говяжий суп с перловой крупой ему на лицо.

— Согласен, — покорно произнес он. — Энни, я понимаю, что вы имеете в виду. Верно, благородства в Тони Бонасаро нет. Он — парень из трущоб и старается вырваться из дурного окружения, а эти слова… как вам сказать… их все говорят в той…

— Да нет же! — перебила она и метнула на него яростный взгляд. — Когда я приезжаю в город и иду в магазин, как вы думаете, что я там делаю? Что я, по-вашему, говорю? «Ну-ка, Тони, дай мне своего гребаного свиного корма, долбаной кукурузы и дерьмовых таблеток»? А он что должен ответить? «Хрен с тобой, Энни, вовремя ты пришла»?

Она снова взглянула на него; лицо ее было похоже на небо перед ураганом. Он испуганно откинулся на подушку. Суповая миска дрожала в ее руках. Одна капля упала на одеяло, за ней вторая.

— А потом я пойду в банк и скажу миссис Боллингер: «Тут у меня, бес его знает, какой-то чек, так что валяй, задница, выкладывай капусту, пятьдесят баксов, ну, шевелись»? И что, вы думаете, когда меня приводили к присяге в Ден…

Мутная струя говяжьего бульона хлынула на одеяло. Женщина молча наблюдала за ней, потом перевела взгляд на Пола, и лицо ее перекосилось.

— Эй! Поглядите, до чего вы меня довели!

— Я виноват…

— Конечно! Вы! Виноваты! — заорала она и швырнула миску в угол. Миска разбилась. Суп выплеснулся на стену. Шелдон ахнул.

Энни отвернулась. Она сидела молча секунд, наверное, тридцать, и в течение этого времени сердце Пола Шелдона, кажется, не билось вовсе.

Наконец она приподнялась и вдруг хихикнула.

— Такой вот у меня характер, — сказала она.

— Я виноват, — повторил он. Внезапно у него пересохло горло.

— И правильно. — Напряжение исчезло с ее лица, и она мрачно посмотрела в угол. Он решил, что сейчас она опять потеряет самообладание, но она только вздохнула и тяжело поднялась на ноги.

— В книгах про Мизери у вас не было необходимости употреблять такие слова, потому что люди в то время вообще так не говорили. Этих слов даже не знали тогда. Время волчье — и язык волчий, так я считаю, а тогда было хорошее время. Вы, Пол, обязаны вернуться к книгам про Мизери. Искренне вам говорю. Как ваша самая большая поклонница.

Она подошла к двери и обернулась:

— Я сейчас уберу вашу книгу-рукопись в ваш портфель и дочитаю «Сына Мизери». А потом, когда закончу, всегда смогу вернуться к той.

— Не надо, если она настолько выводит вас из себя, — возразил он и попытался улыбнуться. — Мне не хотелось бы, чтобы вы выходили из себя. Я вроде бы завишу от вас.

Она не улыбнулась в ответ!

— Да, — сказала она. — Вы от меня зависите. Вы зависите от меня. Пол, верно?

И она вышла из комнаты.

Наступила пора отлива. Столбы снова были здесь. Он уже ждал, когда пробьют часы. Когда часы пробьют два раза. Его голова покоилась на подушке, и он смотрел на дверь. Энни вошла. Поверх свитера и одной из своих обычных юбок она надела фартук. В руке у нее было пластмассовое ведро.

— Полагаю, вы бы не отказались от вашего любимого лекарства, — проговорила она.

— Да, прошу вас. — Он попытался заискивающе улыбнуться, и к нему вернулось дурацкое ощущение — он казался нелепым, чуждым самому себе.

— Оно у меня, — отозвалась она, — но сначала я должна убрать вот этот беспорядок в углу. Беспорядок, который устроили вы. Вам придется подождать, пока я не приберу.

Ноги под одеялом казались скрюченными ветками, а по щекам медленно стекали холодные струйки пота. Он лежал и смотрел, как она прошла в злополучный угол, поставила на пол ведро, собрала осколки суповой миски и выбросила их, затем выудила из ведра намыленную тряпку и начала отмывать стену от засохших остатков супа. Он лежал и смотрел, и вскоре его стала бить дрожь, а от дрожи усилилась боль. Один раз она оглянулась и увидела, что он дрожит и простыни промокли от пота. Тогда она одарила его слабой понимающей улыбкой, за которую он с радостью зарезал бы ее.

— Все засохло, — сказала она, снова поворачиваясь к нему спиной. — Боюсь, вам придется набраться терпения, Пол.

Она продолжала оттирать стену. Грязное пятно медленно исчезало с обоев, но она упорно мочила тряпку, выжимала и снова терла. Он не мог видеть ее лица, но мысль — уверенность, — что она отключилась и, возможно, будет мыть стену следующие несколько часов, сводила его с ума.

Наконец — как раз когда часы ударили один раз, отбивая половину третьего, — она поднялась и бросила тряпку в воду, затем, ни слова не говоря, вышла из комнаты с ведром в руках. А он все лежал и прислушивался к скрипу деревянного пола под ее тяжелыми, уверенными шагами. Вот она вылила воду из ведра, вот — невероятно, но факт — открыла кран, как будто захотела налить еще воды для продолжения уборки. Он принялся беззвучно плакать. Еще ни разу вода не отступала так далеко; ему ничего не было видно, кроме засыхающих комьев грязи и двух вечных изломанных столбов.

Она вернулась в комнату и помедлила на пороге, разглядывая его мокрое лицо все с тем же смешанным выражением строгости и материнской любви. Затем ее взор упал на стену, на которой не осталось ни единого пятнышка от пролитого супа.

— Теперь надо прополоскать, — заявила она, — иначе останется пятно. Я должна все привести в порядок. Если я живу одна, это еще не причина отлынивать от работы. Знаете, Пол, какое у моей матери было любимое выражение? Это и мой девиз. Она часто повторяла: «Раз оставишь грязь — чистоты не будет».

— Пожалуйста, — простонал он. — Я умираю… от боли.

— Не правда. Вы не умираете.

— Я закричу. — Он действительно был готов кричать, настолько ему было больно. Боль пронизывала ноги и доходила до сердца. — Я не смогу удержаться.

— Ну кричите, — невозмутимо ответила она. — Только не забывайте, что этот беспорядок устроили вы. А не я. Это целиком ваша вина.

Каким-то образом ему удалось сдержать крик. Он наблюдал за тем, как она мочила тряпку, отжимала ее и протирала стену, мочила, отжимала и протирала. И наконец, когда часы (в гостиной, как он полагал) пробили три, она выпрямилась и взяла в руки ведро.

Сейчас она уйдет. Уйдет, и я услышу, как она наполняет ведро, и она не вернется, может быть, еще несколько часов, потому что, наверное, срок наказания еще не закончился.

Но она не ушла, а подошла к его изголовью, запустила руку в карман фартука и извлекла оттуда не две капсулы, а три.

— Вот, — нежно произнесла она.

Он затолкал капсулы в рот, а когда поднял глаза, то увидел, что она подносит к его лицу желтое пластмассовое ведро. Как падающая с неба луна, оно закрыло ему все поле зрения. С края ведра на одеяло закапала серая вода.

— Запейте, — сказала она. В ее голосе по-прежнему слышалась нежность.

Он лежал и смотрел на нее во все глаза.

— Давайте пейте, — настаивала она. — Я понимаю, их можно проглотить и без воды, но поверьте, пожалуйста, что я смогу заставить их выйти обратно. В конце концов, я здесь только полоскала тряпку. Хуже вам от этой воды не будет.

Она нависла над ним, как скала, слегка наклоняя ведро. Он даже видел плавающую внутри тряпку: видел тонкий слой мыльной пены на поверхности воды. Он быстро сделал глоток, и капсулы скользнули по пищеводу. Такой же вкус он ощущал в детстве, когда мать заставляла его чистить зубы мылом.

Вода достигла желудка, и он громко рыгнул.

— Пол, я не стану выводить их наружу. И больше до девяти часов вы не получите.

Мгновение она смотрела на него совершенно пустыми глазами, затем ее лицо осветилось, и она улыбнулась:

— Вы больше не будете выводить меня из себя, правда?

— Не буду, — прошептал он. Навлекать на себя гнев луны, которая вызывает прилив? Что за чушь! Что за дикая чушь!

— Я люблю вас, — сказала она и поцеловала его в щеку. И вышла, не оглядываясь, держа ведро так, как мощная деревенская женщина могла бы держать подойник с молоком — слегка отведя в сторону, так, чтобы ни капли не пролилось.

• Предыдущая
• 6/72
• Следующая