Домино - Кинг Росс - Страница 11

• Предыдущая
• 11/117
• Следующая

Рассмотрим Случай, — продолжал Пинторп, — когда ты в Сумерках зажигаешь у себя в Комнате Свечу и замечаешь Цвет Обоев. Но если ты погасишь Свечу и снова бросишь взгляд на Обои, то, думаю, обнаружишь, что тот же самый Объект, то есть Обои, представляется Наблюдателю окрашенным совершенно иначе. Из этого Феномена мы можем заключить лишь одно: поскольку Цвет подвержен Изменениям, его нельзя считать подлинным Свойством Объекта, обладающим материальным Существованием. Отсюда многоученый Беркли делает вывод, что все Свойства Объекта, то есть Цвета, Формы, Неподвижность или Подвижность, не существуют отдельно от Наблюдателя, но обусловлены его Разумом и существуют только в его Ощущениях.

Следовательно, мы, как мне кажется, можем утверждать, что подобные Образы или внешние Знаки, начертанные в окружающем Мире, в большинстве своем обманчивы. Пойми, Джордж: все Краски, которыми расцвечен наш Мир, все его прочие зрительные Образы и Звуки — не более чем Игра Света».

Заключительную часть своего письма Пинторп посвятил совершенно иной теме: своему аптекарскому огороду и деревенским котам, все лето — чем дальше, тем чаще — совершавшим на него набеги; мне, однако, были безразличны его жалобы и тактические приемы, поскольку у меня не шла из головы идея, которую высказал Беркли. Меня очень сильно смущала — и вызывала желание поспорить — странная доктрина, согласно которой (если Пинторп правильно ее изложил) все объекты внешнего мира, включая, вероятно, и людей, являются продуктом нашего заблуждающегося мозга. Не сомневаюсь, мой почтенный отец уверенно опроверг бы его доводы, поскольку «Совершенный физиогномист» повторял вслед за Платоном, что внешние формы вытекают из внутренних, являясь их знаком. И вот — эта бессмыслица. По Пинторпу, стало быть, выходит, что если я не вижу сейчас своих карманных часов (этим утром я их где-то затерял), то их вообще не существует? Или, подобным же образом, не существует и самого Пинторпа, поскольку и его сейчас передо мною нет? А если такового человека нет в природе — чушь собачья! — с какой стати верить тому, что он сочинил?

Едва я завершил свои взволнованные раздумья, как миссис Шарп позвала меня к завтраку. А через час я в свеженапудренном (из пудреницы мистера Шарпа) парике шагнул на улицу, и, как мне показалось, головы в витрине «Жюля Реньо, изготовителя париков» напутствовали меня ободряющими кивками.

Моей первой целью было жилище сэра Эндимиона Старкера на Сент-Олбанз-стрит. Дорогой я пытался состряпать речь к этому достойному джентльмену, но путь оказался слишком короток: за угол на Норрис-стрит, вдоль Маркет-лейн, направо на Чарлз-стрит и вновь направо, так что мне не пришло в голову ничего, кроме нижайших извинений за невозможность выполнить обязательство и новых неловких фраз о своих надеждах на будущее.

Однако на Сент-Олбанз-стрит я столкнулся с такой неожиданностью, что все это быстро вылетело у меня из головы. Вначале я решил, что перепутал адрес, данный сэром Эндимионом, так как искомый дом имел убогий вид и явно нуждался в починке; такому солидному джентльмену, как сэр Эндимион Старкер, приличествовало, несомненно, совсем иное жилище. У дверей валялась опрокинутая тележка, на которой привезли уголь, а рядом, на ворохе присыпанной сажей соломы — дохлая крыса невероятных размеров; над ее вздувшимся на солнце трупом с жужжанием роились мухи.

Я засомневался еще больше, когда на повторный стук дверного молотка не последовало ответа. В третий раз молоток треснул у меня в руках, и я прокрался к окну, но через закопченное стекло не смог разглядеть, что делается внутри. Я различил единственно пустую, заброшенную приемную — такого разгрома мне не приходилось наблюдать даже у Топпи, в самый разгар его обновительных работ — и сделал вывод, что с моим долгом, равно и с надеждами на будущее, дело обстоит совсем плохо.

Я собрался было возвратиться на улицу (сделав новый длинный крюк вокруг усопшей крысы), но над моей головой раздался скрип оконной створки. В слепящем солнечном свете я различил высунувшуюся из окошка четвертого этажа женскую голову; лицо женщины скрывала копна ярко-охристых волос.

— Кто там?

— Джордж Котли, — отозвался я, отвешивая низкий поклон. — Я ищу сэра Эндимиона Старкера.

Голова исчезла, но вскоре вновь появилась, встряхивая золотистыми локонами, которые едва не достигали переплета нижнего окна. Исключительно благодаря объему и расположению этих волос мой взор проницал лишь малую часть молочно-белых красот их обладательницы, ибо я не мог не заметить, что она, спеша откликнуться на мой зов, подбежала к окну в некотором неглиже, а точнее, и вовсе без всякой одежды.

— Сэра Эндимиона здесь нет, — заявила прелестница, заметно недовольная то ли моим появлением, то ли отсутствием сэра Эндимиона.

— Но у меня назначена с ним встреча. Не скажете ли, госпожа, здесь ли он проживает?

— Сэра Эндимиона здесь нет, — повторила дама. Маленькой ладонью она откинула со лба изобильные локоны, и на мгновение мне открылось ее мертвенно-бледное лицо; оно ничуть не походило на лицо леди Боклер, напудренное, с начерненными бровями, белое как магнолия. Пугающе-нездоровый цвет кожи, а вернее, отсутствие цвета говорило о том, что ее очень редко касаются солнечные лучи.

— Но… мы договорились с ним о встрече, — смущенно проговорил я, проявляя ненужную настойчивость.

— Тогда вот что! — Копна волос метнулась обратно в окно и появилась снова через несколько секунд. — Возьмите это на вашу встречу!

Вместе с распоряжением (его последнее слово женщина вытолкнула, как плевок) в окно полетел какой-то блестящий предмет. Едва не задев мою голову (как кусок штукатурки у Топпи), он ударился о тележку и отскочил в сторону.

— Всего хорошего, сэр! — крикнула женщина, и окно с громким стуком захлопнулось.

Я наклонился и подобрал предмет, оказавшийся серебряным медальоном на тоненькой цепочке; внутри обнаружилась акварельная миниатюра — вглядевшись в нее, я узнал лицо женщины, которая только что захлопнула окно.

Я взвесил в ладони медальон, поднял взгляд на окно и снова опустил его на портрет. Выполнен он был довольно непритязательно и, на мой неопытный взгляд, не представлял собой особой ценности, однако у меня появилось дополнительное основание, чтобы разыскивать сэра Эндимиона. Минут двадцать я торчал под дверью, являя собой, как мне подумалось, ухудшенное подобие Уилрайта, несущего вахту под роскошным портиком дома Топпи.

Пока текли минуты, я печально размышлял о том, что сказал бы по поводу происходящего Пинторп: решительно отрицал бы существование сэра Эндимиона, поскольку я его не вижу, или даже объявил бы иллюзией, заодно со всем сущим на земле и небе, меня самого — поскольку я так одинок и никому в мире не нужен.

Уличное зловоние вернуло меня к действительности, и я поплелся домой, чувствуя себя таким же заброшенным и жалким, как накануне у Топпи, а также неоднократно у дверей моего родственника. Я гадал, как много лондонских дверей еще не откроется на мой стук и как много столичных жителей в упор меня не увидит, и задавался вопросом, каким образом я в таком случае найду себе место под солнцем.

Не останется ли для меня закрытой и дверь леди Боклер? Что если и она, так обхаживавшая меня позавчера, забыла вдруг о моем существовании или не захочет его признавать?

Эти — как я думаю, вполне понятные — подозрения одолевали меня двумя часами позднее, когда я, засунув под мышку коробку с красками и запихнув в небольшую сумку баночки, отправился в округ Сент-Джайлз. Упомянутые два часа я почти целиком посвятил размышлениям о том, как нарядиться ради такого случая. В последнее время Топпи великодушно пополнил мой небогатый гардероб — главным образом ради наших совместных походов в Воксхолл и Рейнла-Гарденз. Эти накидки, штаны и пара-другая шелковых чулок были единственным материальным результатом нашей дружбы. Я наследовал эти сброшенные перышки райской птицы после его частых визитов к портному на Нью-Бонд-стрит. Мне понравилось посещать портновскую лавку, где за длинным столом сидели и прилежно шили работники; их фигуры, с наброшенными на плечо или колени пустыми рукавами и штанинами, напоминали скульптуру «Pieta»[11].

• Предыдущая
• 11/117
• Следующая