Храм - Акимов Игорь Алексеевич - Страница 42

Внезапная ненависть, желание растоптать, задушить, уничтожить этот источник страха и зависти, захлестнуло Искендера. От прихлынувшей крови он перестал видеть — и торопливо прикрыл глаза. Не дай Бог, Строитель сейчас его увидит — он же все поймет! И тогда затея провалится, даже не начавшись... Расслабься. Расслабься. Ты сможешь. Ты не только не уступишь — ты победишь его. Это твой шанс. Сколько можно бегать от себя? Я уничтожу его — и верну своей душе покой...

Со стороны можно было подумать, что Искендер просто слушает музыку. Он настолько погрузился в самовнушение, что не заметил, когда музыка закончилась. А когда осознал это и открыл глаза — в них была безмятежность. До доброты так и не удалось дотянуть, ну да не беда! – если Строитель решит, что я примитив, дорога к решению задачи будет свободна от подозрений, а это - немалое подспорье.

Что до Ильи, то с ним произошло нечто странное: ненависть, переполнявшая его вот только что, когда он поднимался на эту крышу по слегка пружинящим трапам, исчезла. Илья смотрел на сидящего перед ним человека — и не чувствовал его. Ненависти не во что было упереться. Ведь почитай только что Илья твердил себе, что это он, он, Строитель стоит между ним и Марией, он похитил ее, он уже растоптал твое прошлое и посягает на будущее... А сейчас от этого чувства не осталось ничего. Ничего. Даже пепла не осталось. Илья растерянно искал в себе опору — хоть какую-нибудь! он был уже согласен на любую! — и как только произошла эта малодушная сдача, в нем вдруг сформировалась мысль, простая и очевидная: а чего я взъелся на мужика? — в самом деле. Ведь он не уводил у меня Марию; он не мог забрать у меня то, чего я не имел; ведь я имел не ее, а только то, что она давала мне... Илья всегда это чувствовал, хотя и боялся это чувство назвать, не выпускал из тьмы, и только сейчас, здесь (конечно же вынужденно, потому что искал опору) назвал точными словами: а ведь она никогда и не была моей...

Предстояло решить: это меняет что-нибудь в его жизни?

Едва вопрос был задан, как Илья уже знал и ответ. Но опять не придал ему словесную форму; потом, потом — в другом состоянии все назову, каждой вещи определю ее место. А пока пусть идет как идет. Естественно. Свободно. Я здесь из-за клада, напомнил себе Илья. Ничего личного. Это избитое определение так точно описывало ситуацию, что Илья даже ухмыльнулся от удовольствия. Как жаль, подумал он, что это не я подарил миру такую простую и емкую формулу: ничего личного. В тяжелые минуты я бы вспоминал о своем «творческом» достижении — и это бы меня утешало: не зря жил...

Ирония — всегда хороший знак; самоирония — свидетельство силы и свободы.

Пустота уходила. С каждым мгновением Илья чувствовал себя все уверенней. Еще чуть-чуть — и он сможет сосредоточиться на интеллектуальной схватке, ради которой он сюда явился...

И тут Н перестал играть и открыл глаза. Двое боевиков не произвели на него впечатления. Н видел их впервые, зачем они здесь — ему было неинтересно. Любопытные заглядывали на стройку едва ли не каждый день, на них не обращали внимания. Храм восстанавливали для людей; для всех; значит — и для этих тоже. Оружие не делало их ни лучше, ни хуже. Оно было только знаком, что они — парии. Где-то под толщей памяти забарахталась мыслишка о том, что именно парии — ближе всех к Богу, но Н сходу забраковал ее, и она утонула без следа. Ведь кто-то же придумал эту глупость (с умыслом, конечно), и она засоряет твою память, как ненужная информация — компьютерную «корзину». Бог всего лишь зритель. Он равноудален от всех. Вряд ли Он равнодушен (иначе зачем было сотворять человека? кстати: сотворил — значит, творил совместно с кем-то, ясное дело — совместно с природой: из ее материала — по собственному замыслу; насколько удачному — не нам судить), так вот — вряд ли Он равнодушен; только от Его сочувствия — если оно есть — теплей не становится. Согреваемся сами...

Н тяжело поднялся на затекших ногах, привычно спрятал свирель на груди. Боевики были немного ниже его, от них пахло немытым телом и порохом. Красивые ребята.

— Я — муж Марии, — сказал блондин.

Н проснулся от необычной мелодии — и сразу понял, что это человеческий голос. Это его я слышал во сне, подумал Н, и сон был спровоцирован этим голосом, лепился к нему; жаль, что не могу вспомнить...

Это было пение. На незнакомом языке. Высокие звуки снова и снова пытались взлететь к недостижимому Богу — и срывались, планируя в раскачку, как умершие листья клена. А вот и словомаркер, подсознательно Н ждал его: «аллах». Значит, это намаз.

Голос был незнаком. Совершенно иной тембр, чем у Искендера. Впрочем, был ли Искендер мусульманином, Н не знал, как-то до сих пор не задумался об этом. Повода не было, даже такого ничтожного, как сейчас. Пожалуй, стоит сказать, что об Искендере Н вообще не думал. Это был неплохой работник; он не отлынивал и брался за любое дело; по двум-трем его деликатным советам Н понял, что он неплохо знает строительство, а может быть и архитектуру. Ел из общего котла, ночевал здесь же в храме, на хорах: купил себе спальник, сделал подстилку из свежего сена, — что еще нормальному мужику надо? А что у него на душе, а тем более — на уме... Н и в прежние времена, когда его профессией было думать, делал это только по конкретному поводу, решая конкретные задачи. Когда возникала какая-то помеха, неясность, дискомфорт. Этого процесса — думанья — Н не замечал, все происходило как-то само собой. И почти всегда — сразу. Иногда он даже не успевал подумать. Разумеется, что-то в нем «думало» (возможно — снимало необходимый ответ с информационного поля Земли, либо вытаскивало из глубин неосознаваемой памяти и соединяло прежде несоединимое; именно это и называется интуицией). Для запуска этого процесса от Н требовалось единственное: сосредоточиться. Это он умел. На секунду-другую, максимум — на пять. Обычно решение возникало сразу; но случались и пробуксовки; если дело происходило при свидетелях, Н говорил: об этом надо подумать, — и тут же выбрасывал из головы (уточним: из оперативной памяти) нерешенную задачу. Никогда себя не заставлял, не мучил: думай, думай... И в самом деле: зачем из себя выжимать то, чего в тебе нет? зачем выдумывать ответ, если он заведомо будет неверным? Пусть этот паллиатив сейчас тебя устроит; но ведь потом все равно придется признать ошибку и проделать работу заново, только на этот раз с большими затратами: ведь по неверному пути ты успел вон куда забрести!.. Еще студентом Н понял, почему никогда не надо себя насиловать. Любая задача не решается сразу по одной из двух причин: либо для ее решения у тебя недостает информации, либо ты слишком утомлен (энергетически пуст). И все! Значит, достаточно спокойно подождать, пока обстоятельства сложатся более благоприятно — и однажды нужный ответ всплывет; тебе даже нагибаться не понадобится — он просто окажется в твоих руках... Этой премудрости Н не учили — сам познал. Почему другим это не открылось — вот что удивительно. Ведь у жизни один задачник на всех; ну, не всем попадаются одни и те же задачки, так ведь различие только в антураже: в одних задачках считают яблоки, а в других — ведра с водой. Но выводы, которые за этим следуют (законы жизни), — одни на всех. Задачку и вывод из нее разделяет всего лишь шаг. Так почему учителя (и родители) этому не учат? И почему их этому никто не учил?..

Свой урок Н вспоминал только при случае. И всегда — с улыбкой. Как детскую болезнь. Сюжет был обычный: подвернулась заманчивая проблемка... Это сейчас понятно, что чепуховая, а тогда-то полагал, что получил шанс облагодетельствовать человечество. Сколько было счастья! как спешил! — пока однажды утром вдруг понял, что больше не хочет этим заниматься. Не хочет — и все. Ни этой проблемой, ни другими — вообще ничем. Все было скучно, серо. И впереди серо, и позади, и в душе. (Диагноз простой: переутомление. Но это потом для него стало просто, а тогда он этого еще не знал. Не пережил. Не увидел на себе, как с нарастанием переутомления отключаются одна за другой тонкие структуры, а значит и возможность увидеть себя со стороны и понять происходящее.) Впрочем, была ли тогда при нем душа? Вряд ли. Ведь не было сил, чтоб ее удержать, а без нее все стало пресным и каким-то пустым... Кстати — и мозг, получая мизерную энергетическую пайку, работал только на холостых оборотах; вытащить из него даже самую примитивную мыслишку не представлялось возможным. И это счастье: ведь если бы тогда Н был бы способен думать, то раньше или позже задал бы себе вопрос: а зачем вообще так жить? какой смысл? Будь он человеком эмоциональным — вполне мог бы спиться или погрузиться в наркоту; даже суицид был бы реальным, естественным выходом. А так он просто впал в своеобразный анабиоз — это и спасло. Хороший был урок. С тех пор Н никуда не спешил, и при первых же признаках утомления откладывал любую работу. И на завтра все получалось легко и красиво. Неожиданно даже для него. Ведь еще вчера он видел развитие процесса совсем иным — и вот на тебе!.. Пожалуй, такие мгновения были самым большим украшением его жизни. Его экспромты, его способность сразу находить ответ на вопросы, о которых он еще минуту назад и слыхом не слыхивал, производила колоссальное впечатление на его коллег, в особенности зарубежных. Его щедрость на идеи шокировала их; они охотно принимали его в свои академии (ведь надо же как-то человека отблагодарить), но от этого он не становился для них ни ближе, ни понятней. Впрочем, где-то в самом начале нашей истории мы уже обсуждали эту тему.