Ждать ли добрых вестей? - Аткинсон Кейт - Страница 2

Они шагали по переулку гуськом — «как индейцы», сказала мать. Полиэтиленовые пакеты висели на ручках коляски, и, если мать отпускала ручки, коляска заваливалась назад.

— Мы прямо вылитые беженцы, — сказала мать. — Однако мы не падаем духом, — бодро прибавила она.

К концу лета — «как раз к школе» — они переедут в город.

— Слава тебе господи, — сказала Джессика, совсем как мать.

Джозеф спал в коляске, открыв рот, и в груди у него похрипывало — простудился, никак не оклемается. Он так вспотел, что мать раздела его до подгузника, и Джессика обдувала Джозефу ребрышки, чтоб остыл, а мать сказала:

— Только не разбуди.

Попахивало навозом и подгнившей травой, а от запаха бутеня Джоанна расчихалась.

— Не повезло, — сказала мать. — Мои аллергии достались тебе.

Материны темные волосы и бледная кожа достались «красавчику» Джозефу, зеленые глаза и «руки художницы» — Джессике. Джоанне отошли аллергии. Не повезло. У Джозефа с матерью и день рождения один, — правда, у Джозефа еще не было дней рождения. Через неделю будет первый.

— Это особенный день рождения, — сказала мать; а Джоанна думала, все дни рождения особенные.

Мать надела любимое Джоаннино платье, голубое с красными клубничинами. Мать говорила, оно старое и следующим летом она его раскроит и, если Джоанна захочет, сошьет ей что-нибудь. Джоанна видела, как движутся мускулы материных загорелых ног — мать толкала коляску в горку. Мать была сильная. «Яростная», — говорил отец. Джоанне нравилось это слово. Джессика тоже была яростная. А Джозеф пока никакой. Младенец и младенец, толстый и довольный. Джозефу нравились овсянка, и банановое пюре, и бумажные птицы над кроваткой — мобиль, который смастерила мать. Джозефу нравилось, когда сестры его щекочут. Сестры ему тоже нравились.

У Джоанны по спине тек пот. Поношенное ситцевое платье липло к коже. Платье досталось от Джессики.

— Честная бедность, — смеялась мать.

Когда она смеялась, крупный рот у нее становился как перевернутый месяц — даже если она счастлива, ни за что не догадаешься. Все, что было у Джоанны, досталось ей от Джессики. Как будто без Джессики не было бы никакой Джоанны. Джоанна заполняла пустоты, которые оставляла за собой Джессика.

За изгородью замычала невидимая корова, и Джоанна подскочила.

— Просто корова, — сказала мать.

— Красные девонские, — сказала Джессика, хотя коров не видела.

Откуда она знает? Она всегда знает, как что называется, видимое и невидимое. А Джоанна — она будет когда-нибудь столько знать?

Сначала идешь по переулку, а потом в деревянные ворота с перелазом. Через перелаз коляску не протащишь — приходится открывать ворота. Джессика спустила собаку с поводка, и пес вскарабкался на ворота и перемахнул на ту сторону, как его Джессика научила. Табличка гласила: «Пожалуйста, закрывайте ворота за собой». Джессика всегда убегала вперед и отодвигала запор, а потом они с Джоанной толкали ворота и качались. Мать тягала и пихала коляску: зимняя слякоть высохла и колеса застревали в колдобинах. Чтобы закрыть ворота, сестры тоже качались. Джессика проверяла запор. Иногда они висели на воротах вниз головой, и их волосы доставали до самой земли, точно метлы, и мать говорила:

— Перестаньте.

Тропа шла по кромке поля.

— Пшеница, — сказала Джессика.

Пшеница была высокая, но не такая, как изгороди в переулке.

— Скоро будут собирать урожай, — сказала мать. — Жать пшеницу, — прибавила она специально для Джоанны. — А мы с тобой будем чихать и хрипеть.

Джоанна уже хрипела — в груди свистел воздух.

Пес ринулся в поле и пропал. Секунда — и он опять выпрыгнул из пшеницы. На той неделе Джоанна побежала за ним, заблудилась в поле, и ее очень долго никто не мог найти. Она слышала, как ее зовут и уходят все дальше. Никто не слышал, как она отвечала. Разыскал ее пес.

На полдороге они остановились в тени деревьев у тропинки, сели на траву. Мать сняла пакеты с коляски и достала апельсиновый сок и коробку шоколадного печенья. Сок был теплый, а шоколадное печенье слиплось. Они дали печенья собаке. Мать засмеялась — перевернулся рот — и сказала:

— Господи, ну и бардак, — заглянула в сумку с детскими причиндалами, нашла чем вытереть сестрам руки и губы, вымазанные шоколадом.

В Лондоне они устраивали настоящие пикники, грузили в багажник большую плетеную корзину, доставшуюся матери от матери, которая была богатая, но уже умерла (хотя оно, видимо, и к лучшему, потому что ей не довелось увидеть, как ее единственная дочь выходит замуж за эгоистичного похотливого бездельника). Если бабушка была богатая, почему же у них нету денег?

— Я сбежала, — объяснила мать. — Улизнула, чтоб выйти замуж за вашего отца. Очень романтично. Было. Ни гроша за душой.

— Зато у тебя была корзинка для пикников, — отметила Джессика, а мать засмеялась:

— Знаешь, иногда ты ужасно смешная.

И Джессика ответила:

— Знаю.

Проснулся Джозеф, и мать его покормила, расстегнув спереди клубничное платье. Джозеф так и уснул, присосавшись.

— Бедный ягненочек, — сказала мать. — Из простуды никак не выкарабкается. — Она положила его в коляску и прибавила: — Так. Пошли домой. Включим садовый шланг, и вы освежитесь.

Он возник как будто из ниоткуда. Они его заметили, потому что собака зарычала, странно забулькала горлом, — Джоанна никогда не слышала, чтобы пес так говорил.

Он шел к ним очень быстро, становился все больше. И эдак смешно сопел и отдувался. Скорее всего, пройдет мимо и скажет: «Добрый день» — или там: «Привет» — люди всегда так говорят, если встречаешь их в переулке или на тропе. Мать к ним обращалась: «Чудесный денек» — или там: «Жарко сегодня, а?» — но этому человеку ничего не сказала. Зашагала быстро, изо всех сил толкая коляску. Покупки остались на траве, и Джоанна хотела поднять один пакет, но мать сказала:

— Оставь.

Что-то в голосе ее, в ее лице испугало Джоанну. Джессика схватила сестру за руку и сказала:

— Быстрей, — резко, по-взрослому.

Джоанна вспомнила, как мать швырнула в отца бело-синий полосатый кувшин.

Человек шел теперь туда же, куда они, рядом с матерью. Мать шагала очень быстро и твердила им:

— Скорее, скорее же, не отставайте. — Она словно задыхалась.

Потом пес кинулся человеку наперерез, залаял, запрыгал, словно пытался преградить ему дорогу. И внезапно человек пнул пса, и тот взлетел и приземлился где-то в пшенице. Им не было видно, но они слышали ужасный скулеж. Джессика встала перед человеком и что-то закричала, тыча пальцем, ловя ртом воздух, как будто не могла дышать, а потом помчалась в поле за собакой.

Дело было плохо. Спору нет.

Джоанна всматривалась в пшеницу, пытаясь разглядеть, куда подевались Джессика и собака, и не сразу заметила, что мать дерется с этим человеком, бьет его кулаками. Но у человека был нож, человек все время его поднимал, и нож вспыхивал серебром под жарким солнцем. Мать закричала. Все лицо в крови, и руки, и сильные ноги, и клубничное платье. И тут Джоанна сообразила, что мать кричит не на человека, мать кричит на нее.

Мать зарезали тут же — большой серебряный нож вонзился ей в сердце, точно мясницкий тесак в коровью тушу. Матери было тридцать шесть лет.

Видимо, этот человек и Джессику успел пырнуть, потому что за ней тянулся кровавый след, тропка, что привела их к ней, но не сразу, потому что сначала пшеничное поле укрыло ее золотым одеялом. Она лежала, обняв тело пса, их кровь перемешалась и утекла в сухую землю, питая зерно, — жертвоприношение урожаю. Джозеф умер на месте, пристегнутый к коляске. Джоанне хотелось думать, что он так и не проснулся, но она не знала наверняка.

А Джоанна… Мать закричала на нее, и Джоанна послушалась.

— Беги, Джоанна, беги! — закричала мать, и Джоанна побежала в поле и заблудилась в пшенице.