Зовите меня Апостол - Бэккер Р. Скотт - Страница 1

Отец всегда говорил: скверный у меня характер.

— Слишком уж ты быстро судишь. Клеймо шлепнул, и все, в мусор, — сказал мне как-то. — Знаешь, жизнь куда больше и богаче, чем ты думаешь.

— Больше и богаче, надо же, — огрызнулся я. — Что за болтовня, пустая и глупая!

Случилось это 13 июня 1981 года. День был хороший.

По непонятной причине — то ли наследственность у меня такая, а может, среда заела — вырос я нигилистом и нахалом, сомневающимся во всем и все осмеивающим. Покажите фото своего младенца — и я спрошу, не вверх ли ногами его держите? Похвастаетесь, что выиграли в лотерею, — и я суну вам телефон барыги, снабжающего меня кокой. Покажите флаг — и я увижу смятые простыни на постели шлюхи. Я ни за кого не болею, ни в чем не участвую и ни за что не берусь — ни за большое, ни за малое (за малое в особенности). И не то чтобы я злобный ненавистник, просто в толк взять не могу: зачем? Там, где все видят выезд на автостраду, я непременно увижу проселок.

Я всегда сам по себе и себе на уме.

Думаете, я эдакий герой, храбрый сын свободы, уверенно торящий путь, гордый и независимый образчик истинно национального духа и прочее дерьмо в том же роде?

Ну-ну. Нынешняя Америка предпочитает торить пути между полками супермаркета, чтобы хоть как-то забыть про общую одинаковость, про аккуратное клеймо на каждом и всяком — о табличке с именем на груди. Мы предпочитаем отличаться, покупая разное.

Чудный неторный путь, правда? А может, он как раз и есть самый лучший?

Если считать автостраду проселком, рано или поздно кому-нибудь вышибет мозги.

Меня можно назвать циником.

Только не путайте со скептиком, ради бога. Скептики тоже ни во что не верят — но это оттого, что им до всего есть дело, они смотрят всюду и делают вывод: человечество загрузло и увязло, истины оно не видит и видеть не может. Истина — дама слишком благородная для липких ручонок толпы.

А циник не верит, потому что ему наплевать. Мать вашу, какое мне до истины дело? А вам какое?

Меня зовут Апостол Мэннинг. Глупейшее имя — а чего еще ожидать от родителей, несущих дикую чушь? Когда меня спрашивают, я отвечаю: «Мое имя — Стол, Стол Мэннинг». Если спрашивающие лыбятся, я вру. Дескать, это меня в честь отца назвали, он был Стул Мэннинг. За «Стулом» обычно взрыв хохота. Если взрыва нет, если на харе написано все то же недоумение — мол, откуда такой придурок взялся? — я бью. Сильно бью. Но это если не коп спрашивает. Если коп, я продолжаю сладенько и тихонько лизать задницу.

Про меня вы должны знать и помнить одну вещь: я никогда ничего не забываю.

Никогда и ничего.

Если верить докторам, именно потому я съезжаю с катушек.

По этой же причине я сейчас сижу и пишу. Моя нынешняя врачишка считает: проблема не в том, что я помню. Проблема в том, как я помню. Врачишка моя верит в силу слова, ухваченного бумагой. Думает, если я свою гнусь вколочу в связные фразы и сотворю из нее роман, мне полегчает. Яд из памяти выльется и остынет.

Чепуха, конечно. Я всегда считал писательство попросту обострением человеческой способности нести чушь. Но врачишка моя смышленая и симпатичная, да и у меня прибавилось мудрости после стольких-то попыток прикончить себя. Поскрести пером по бумаге куда легче, чем по вене.

После скрябанья по венам уже ничего не кажется сложным. Странно, правда?

Если не считать мелкого сдвига с памятью, я — существо обыденное и банальное. С грандиозными планами молодости, честолюбием и святым убеждением: я сам себе хозяин и сделаюсь, кем захочу. Но жизнь эту белиберду не слишком-то слушает, идет себе потихоньку, и все тут. Решил то, сделал это, пошел туда, удрал сюда — год за годом, и вот сидишь один-одинешенек на горе, и непонятно, как туда залез и как с нее слезать. Человеческой жизнью правят не великие идеи, а мелкая сиюминутная выгода, самоугождение нижайшего, пошлейшего толка. К примеру, жена начинает вдруг являться домой все позднее, день за днем, неделя за неделей, и внутри поселяется, пухнет, шевелится поганенький такой, тошнотворный ком, будто где-то не там и не вовремя спрыгнул с карусели, стоишь, дрожа, и мир вокруг никак не хочет успокоиться.

Что вы сделаете? Спорить готов — ничего! Все как обычно: притворяетесь, будто ни о чем не подозреваете, молчите, смотрите вперед с оптимизмом. Еще десять лет — и залог будет выплачен, дом станет вашим, и тогда вы хозяин своей судьбы.

Ну-ну.

Вот такие обстоятельства сплошь и рядом определяют, кем мы становимся и куда попадаем. Мелкие дела. Делишки, детки лени. А потом просыпаешься и видишь: молодые мечты и сорокалетняя реальность — по разные стороны пропасти и дна не видать. Можно заламывать руки и вопить: «Как?» Но ответ-то для вас не секрет, всегда знали. Он впечатан в самое нутро, он и есть нынешний «вы» — куча поблажек своим слабостям.

Верьте мне — уж я-то знаю. Я слежу за такими, как вы. Всегда и повсюду вижу вашего брата. Мужья проигрывают сбережения своих супруг, жены лазят в ширинку мужниным дружкам. А я потом вручаю мужьям или женам конвертик со всякой всячиной, нужной, чтобы сшить дело о разводе. Я — летописец мелкой жиденькой стороны вашего существа, того, что вылезает на свет божий, когда не приходится вкалывать и натужно улыбаться. Я — подонок, выуживающий ваши ничтожные секретики. Я — Апостол Мэннинг, основатель и единственный владелец «Агентства Мэннинга», Ньюарк, Нью-Джерси.

Да, я — частный детектив. Мудак и зануда, сующий нос в чужое грязное белье. Оплачиваемый сдельно блюститель нравов этого мира.

Венец успеха и мечта карьериста.

Понедельник

Как только Аманда и Джонатан Бонжур заявились в мой офис, я сразу понял: очередная головная боль с пропавшим дитятей. Когда супруги приходят вместе, это или родственник исчез, или чадо. Скорее всего, чадо, но вы не поверите, сколько в наше время благонравных бабушек пускаются во все тяжкие, проигрываясь направо и налево, и сколько почтенных дедушек, повесив что-нибудь тяжелое на шею, отправляются к ближайшей реке.

Мое агентство прячется на типичной захолустной улочке, где за шеренгой чахлых деревьев осклизлые фасады двадцатых годов перемежаются длиннющими коробками дешевых супермаркетов. В таких местечках добронравные мамаши покрепче держат отпрысков за руку. На моей улице магазинчики бывшего в употреблении барахла чередуются с педикюрнями и парикмахерскими, кромсающими задешево. Есть бар, где наплыв посетителей только в дни выдачи социального пособия, и еще один, где наплыва нет никогда, но он тем не менее держится на плаву. Имеется конторка ростовщиков «Займы в тот же день». И грязнейшая в мире блинная.

Не хватает только клиники, потчующей метадоном наркотов.

Мои владения — тысяча сдающихся внаем квадратных футов, расположенных между греческой шашлычной и порномагазином. Когда у меня не смердит пригорелой бараниной, мягко пованивает дешевым смазочным маслом. Мой офис на самых задах, рядом с курилкой, она же гнездилище ксерокса. Стол мой расположен со стратегическим удобством — от входа меня не видать, а я, вытянув шею, без труда рассматриваю забредших бедолаг. Именно это я и сделал в 11.48 утра в понедельник, заслышав фальшивый дребезг дверного колокольчика — треснувшего, но еще не решившего разлететься.

Углядел я супругов Бонжур стоящими в нерешительности перед моей секретаршей Кимберли в приемной, искусно разукрашенной потеками и трещинами на потолке. Джонатан Бонжур был мужчина солидный. Я мог бы сказать: жирный, но не скажу — у меня рефлекс безусловной вежливости к тем, кто забредает в мой офис. Причем вежливости, умело сдобренной лестью, — лизнуть клиента лишний раз очень даже полезно. А этот клиент был, ко всему прочему, еще и адвокат. Я сразу понял — ведь костюм на нем сидел отлично. Всякий толстеет по-своему, и ожиревшему парню найти готовый, хорошо сидящий костюм — почти немыслимо.