Неразрезанные страницы - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 10

• Предыдущая
• 10/15
• Следующая

Полковник зажег в кабинетике свет, сразу стал виден казенный неуют, хлам на подоконниках, засохший цветок в нелепой пластмассовой стойке и облезлый несгораемый шкаф – куда ж без него!..

– А я вот как думаю, – сказал он, плюхнулся на свое место и покрутился туда-сюда, – я так думаю, раз уж у нас новые веяния!.. А новые веяния – это хорошо забытые старые, да? Значит, называй меня просто – ваше высокоблагородие! И точка! А вы чего там стоите, как поповна на именинах у архиерея, подруга Катя? Вы не стесняйтесь, проходите, располагайтесь! У нас, может, особенной красоты и нету, но зато везде чисто, тетя Вера только сейчас протирала, а то, если брезгуете, можно газетку подстелить.

– Когда полковник Никоненко такие песни поет, – вступила Поливанова, – когда он такие песни поет, а смотрит на тебя, как будто рентгеном просвечивает, и если еще при этом про свою собаку Бурана речь заводит, это значит, он сейчас участковый уполномоченный Анискин, и в этот момент тебе полную оценку дает!

– Ой, да куда там оценки давать! – И полковник горестно подпер рукой щеку с пролезшей пиратской разбойничьей щетиной. Ладонь была широкой, пальцы длинными. – Нам бы хоть текучку разгрести, а то ведь замучила, текучка-то! Молодое поколение на смену идет, что мы ему оставим?! Одну бумажную волокиту, да еще не разобранную, как тому следует быть! Не похвалит нас молодое поколение-то, ох не похвалит! А в свете новых течений и преобразований нашей повседневной жизни всех за штат вывели, а куда потом введут – это еще большой вопрос! И представляет он собой, я бы сказал, умозрительный интерес, потому как я твердо решил, что на пенсию пора! Поздно нам с Бураном туда-сюда метаться! Куда нас с Бураном вводить, когда мы с ним уже в ветераны вышли, и дело наше деревенское – грядки да удочки!..

Тут полковник Никоненко вдруг перестал болтать, поднялся, очень высокий, почти как Владимир Береговой, рывком выдернул из-за спины стул и поставил перед Митрофановой.

У него были очень внимательные и очень темные глаза.

Пожалуй, если б не Поливанова, веселившаяся рядом, Катя бы его испугалась.

– Это я про того Бурана толкую, – продолжал необыкновенный полковник, вернувшись на свое место и опять по-бабьи подпершись ладонью, – который старого Бурана родный сын. Старый-то Буран уж давно издох, но пожил, надо сказать, знатно! Четырнадцать годков с половиной прожил старый-то Буран и помер, когда соседскую суку Альму… того… оприходовал. Прям на ней и помер!..

Поливанова хохотала в голос, а полковник был торжественен и немного печален.

– Вот нового Бурана, Альмы сынка, в честь отца и назвали! В честь отца и беспримерной жизни его и смерти, достойной каждого настоящего мужчины.

– Анискин, – объявила Поливанова, как бы призывая подругу разделить ее восторг, – я ж тебе говорю, Анискин!

– Так что сам я на пенсию, на пенсию выхожу! – И полковник длинно вздохнул. – Стар стал и немощен. Не гожусь в дело.

На вид ему было лет тридцать восемь.

– Половлю рыбку, летом в Астрахань с мужиками подамся, а к осени устроюсь вратарем куда-нибудь, авось возьмут. Мань, там, в издательстве вашем, вратари не нужны, не знаешь?..

– Почему вратарем? – не утерпела Митрофанова.

– А кем же еще?

– Вы… спортом занимаетесь?

– Он говорит, что будет охранником на воротах, – перевела Поливанова с удовольствием, – то есть вратарем!.. Ну что? Закончил свое сканирование?

– Да тебя чего сканировать, жаль моя!.. Сидела ты дома, как пить-дать, ахинею свою писала, когда подруга твоя на пороге нарисовалась…

– А вот и не писала я ахинею!

– Значит, в окно глядела, вся в печали! А в печали ты пребывала, потому что приложил тебя сегодня кто-то. Серьезно, между прочим, приложил!

Тут вдруг полковник заговорил совершенно иным тоном, как будто в раздолбанном вертящемся кресле на его месте появился новый человек, деловой, раздраженный и недовольный. Митрофанова уставилась на него – нет, на вид все тот же!..

– А я тебе сто раз говорил – найми охранника! Говорил? Или не говорил?

– Игорек…

– Не Игорек, а ваше высокоблагородие! Лезешь вечно незнамо куда, и тебя каждая собака в лицо знает!.. А ненормальных пруд пруди! Где тебя хоть приложили-то?

– В книжном магазине «Москва».

Тут он удивился:

– Чего это они недоглядели?..

– Ты мне лучше скажи, ваше высокоблагородие, а ты откуда знаешь, что меня сегодня… приложили?..

Он махнул рукой:

– Царапина за ухом, свежая совсем. Когда я тебя щупал, ты за бок схватилась и поморщилась, больно я тебе сделал. И очки на одну сторону скособочились, а поменять ты их не догадалась, конечно. Если б вчера приложили, ты бы утром на себя в зеркало посмотрела и увидела очки скособоченные!.. А сегодня тебе среди дня в зеркало смотреть резону не было – ты утром уже это делала, чего там опять рассматривать! Я же тебя всю жизнь знаю!

Тут он повернулся к Митрофановой и объяснил, опять поменяв тон:

– Манин дедушка в Сафонове домик держал. Как раз через улицу от нашего. Манин-то дед ученый инженер был, а мой-то все больше плотник. И моя бабушка Женя Маниной бабушке Антонине Федоровне по дому помогала, когда Маня только родилась и в коляске в палисаднике спала. Помню, марлицей такой ее занавешивали от комаров, а мне все интересно было, что там такое! Я тогда еще не знал, что это Маня!.. Ну, и потом тоже!.. Так что мы с ней, считайте, с рождения вместе. – Он вздохнул, как бы отдавая должное ностальгическим воспоминаниям. – Чаю, может, согреть? Он, конечно, паршивый, чай-то, но все лучше, чем всухую сидеть! А ты чего на ночь глядя приехала, Манюня? Хочешь, чтоб я злодея нашел, который тебе по печени съездил?..

– Ты что, Игорек, ваше высокоблагородие, то есть! – возмутилась Маня. – Стану я из-за такой ерунды ездить!..

– Вот и я говорю, не станешь! Тогда что случилось? Или у подруги несчастье? – Он вдруг повернулся всем телом, и его темные глаза вцепились в Митрофанову. Вцепились и не отпускали. – Она-то к тебе прямо из спортзала прибежала! И сумку, вон, в реке купала! Вы зачем сумку в реке купали, уважаемая?..

– Я уронила, не купала я ничего…

– В реку уронили? – уточнил полковник.

– В лужу…

– Глубокая была лужа, видать.

– Сергея Балашова убили.

Это Маня сказала, и Никоненко кивнул, очень серьезно.

– Я знаю. Ты из-за него приехала?.. На ночь-то глядя?

– Из-за него, Игорь.

Он вздохнул, на этот раз совершенно по-человечески.

– У тебя с ним амуры, что ли, были?

– Амуров у меня с ним не было никогда, но я его знала. Довольно хорошо. Особенно мы не дружили, он всегда занят очень, в Москве его не застать… было, и у меня дел полно, но тем не менее…

– Тем не менее, – повторил полковник Никоненко. – Тем не менее… Может, чаю?.. Ты из-за трупа приехала или все же из-за подозреваемого? Там подозреваемый как раз в вашем издательстве «Прогресс» работает!

– «Алфавит», – подсказала Митрофанова, вся подавшись вперед.

Трудно объяснить, но до самой последней минуты происходившее в этот странный вечер казалось ей… нереальным. Ну, как будто она смотрит спектакль. Действие развивается, куда-то поворачивает, она то сочувствует, то негодует, то печалится, но вот сейчас зажжется свет, дадут занавес, актеры выйдут на поклон, и все закончится.

Ей казалось так все время – и когда Дэн Столетов рассказывал какую-то чушь про Берегового и труп в багажнике его машины, и когда выбросил ее на мостовую. И когда шла под дождем, и когда разговаривала с Маней, и даже когда та приволокла ее в неприметное серое здание в центре Москвы, где были погашены огни и только в коридорах горели лампы, и им очень долго выписывали пропуска.

Теперь, когда необыкновенный полковник обыкновенным голосом произнес обыкновенные слова «подозреваемый» и «издательство», связав их друг с другом, и еще с ними, Митрофановой и Поливановой, весь нынешний вечер обрел… реальность.

Спектакль кончился, «занавес дали», только актеры не вышли на поклон – и не выйдут, потому что актеров никаких нет, есть нормальные, живые люди, попавшие в спектакль, и она, Митрофанова, одна из них.

• Предыдущая
• 10/15
• Следующая