Ябеда - Хайес Саманта - Страница 3

• Предыдущая
• 3/82
• Следующая

Секретарша отпирает дверь. Мы входим, и она вручает мне допотопный ключ, к которому красной ленточкой привязана бумажная бирка с моим именем.

— Это на тот случай, если потеряете, — объясняет она. — Надеюсь, вам здесь будет удобно. Ванная в конце коридора. Если что-нибудь понадобится, дайте мне знать.

— Тут очень мило, — улыбаюсь я и разжимаю пальцы. Чемоданчик шлепается на бок, словно чувствует, что он уже дома.

— Ну, устраивайтесь. В три педсовет по поводу начала нового учебного года. Чаю выпьете, познакомитесь со всеми сразу. — Судя по взгляду, она еще немного насторожена. — Вы у нас не единственная новенькая — пришел новый физкультурник, и на год приехала учительница французского, прямо из Парижа!

Она старается ободрить меня.

— Спасибо. — Вымучивая улыбку, я открываю перед ней дверь. — Тогда до встречи.

Она уходит, а я запираюсь на замок.

Опускаюсь на узенькую кровать: железный каркас, провисшая сетка, линялое одеяло.

— Что ж… — говорю вслух, проверяя звучание нового жилища. Закрываю глаза и вслушиваюсь в тишину новой жизни.

Самое важное из всего когда-либо сказанного мне папой — что мое имя означает «птица». Это по-латыни, говорил он; мама перед смертью выбрала для меня имя. Следующие десять лет своей жизни я свято верила, что однажды проснусь с крыльями и улечу.

— Эва, — говорил папа. — Моя птичка-худышка.

Я висла у него на шее, вдыхая смесь перегара и табака. Все годы я помнила этот запах, в ушах гудел рев мотора его огромной удаляющейся машины, и мне казалось, что папа где-то рядом, хотя на самом деле он был за тридевять земель.

— Теперь уж на следующей неделе, Эва. На следующей неделе я к тебе приеду.

Но он не приехал.

Раньше он держал слово и навещал меня каждое воскресенье, почти два месяца подряд. С того самого дня, как заявил, что ему не справиться.

— А я буду сама справляться! — объявила я, в свои восемь лет. — Я умею!

Но папа не поверил, кому-то позвонил — я так и не узнала кому, — этот кто-то приехал в наш убогий домишко и забрал меня.

— Ну же, Эва, не дури, — строго сказал папа, когда я вцепилась в дверной косяк. — В воскресенье я к тебе приеду.

— В это воскресенье? — спросила я, глядя волчонком. Он кивнул и дернул себя за ус. — А в следующее воскресенье приедешь? А в послеследующее?

Я спрашивала и спрашивала, наверное, раз сто, пока папа не оторвал мои пальцы от косяка и не вытолкал меня за дверь.

Волоча за собой чемодан, я забралась в поджидавший автомобиль, и меня увезли в детский дом.

С тех пор по воскресеньям я сидела на широком каменном подоконнике у входа. Ждала папу. А чтобы скоротать время, вспоминала, как мы жили раньше — только он да я. Как валялись на грязном диване, как бубнил футбольный комментатор по телику, а папина рубашка воняла пивом. Он спал, а я смотрела, как поднимается и опускается его грудь, считала хмельные всхрапы. Если тяжелое дыхание замедлялось или сбивалось с ритма, я пихала его, пока он не зашевелится.

Иногда — не слишком часто — я помогала папе в саду. Солнце слепило глаза, и я, сощурившись, следила за папой, который орудовал лопатой в конце нашего огородика. Выковыривая землю из-под ногтей, я размышляла: какой в этом смысл, если все равно картошка, как всегда, останется гнить в земле.

Каждую весну папа собирался выращивать овощи.

— Мы с тобой устроим пир горой! На Рождество у нас будет своя брюссельская капуста.

Но каждый год Уильяма Фергуса Этвуда хватало лишь на то, чтобы посбивать макушки у здоровенных сорняков и вскопать разве что квадратный метр тяжелой глинистой почвы, а затем бутылка брала свое.

Иногда я ходила в школу. Мне там нравилось, но ежедневно я ходить не могла: частенько не оставалось ничего чистого надеть, хотя бы футболки. Я перебирала одежки, которые словно вихрем замело под кровать, расшвыряло по углам моей малюсенькой комнаты. Полоски и клетки на них, некогда яркие и нарядные, скрывались под грязными пятнами, а в трусах и майке в школе не появишься.

Я слонялась по дому и доводила папу до белого каления играми с его вещами. Я возилась с его драгоценными бутылями, любуясь, как в горлышках вскипают пузырьки рвущегося на свободу вина. Жуя всухомятку хлопья для завтрака, путала его леску и рассыпала табак. Вытаскивала из коробки яйца и устраивала гнездышко для цыплят, которым не было суждено вылупиться.

Время от времени к нам приходила женщина из муниципалитета — что-нибудь приготовить, постирать, разгрести бардак, пока папа храпит. Она опасливо передвигалась по дому, словно гнушалась заходить в загаженные комнаты. Бормотала что-то себе под нос, брезгливо, кончиками пальцев, перекладывая наши вещи. После нее на какое-то время становилось получше. Я радовалась: снова можно надеть что-нибудь чистое и пойти в школу. Я училась читать и обожала рисовать.

Но бывало, что и чистая одежда еще оставалась, а побежать с другими детьми в школу я все-таки не могла. Папа перегораживал дверь — значит, накануне вечером дорога из пивной его добила и сил хватило только на то, чтобы ввалиться в дом. Его тело лежало мертвым грузом, до краев налитое таким количеством спиртного, которого другому хватило бы на несколько дней.

— Пап, вставай! — кричала я. — Иди ложись на кровать!

Я тянула его за волосы, силилась откатить, оттащить, пинала ногой, пока он, замычав, не отползал в сторону. Тогда я с натугой приоткрывала дверь сантиметров на пятнадцать, и мне этого хватало, чтоб протиснуться наружу и догнать остальных ребят.

Если же папа не шевелился и протиснуться в дверь не было никакой возможности, я усаживалась у окна и, подперев голову руками, с завистью смотрела, как мои друзья вприпрыжку бегут в школу и у каждого в руках пакет с завтраком. Я пробовала выбраться другим путем, но окна на первом этаже слиплись от краски, а задняя дверь покоробилась от старости и сырости, с ней только папа справлялся с помощью обоих кулаков и тычка ногой. В такие «пропускные», как я их называла, дни я была узницей.

«Совсем как теперь», — думала я, барабаня пальцами по дубовому переплету окна (куда там хлипким окошкам нашего дома на Уэсли-Террас) и поджидая, когда же из-за поворота покажется папина машина. К детскому дому Роклифф редко подъезжали машины. Мир забыл о нас. Иногда автофургоны подвозили мешки с картошкой и морковкой, изредка наведывался ремонтник, гремел в бойлерной. Старшие ребята шептались, что он является не только за этим, но я не понимала, про что они. А еще говорили, что, бывает, приезжает автобус (хотя я его еще ни разу не видела) и увозит детей на экскурсию. Я не собиралась оставаться здесь надолго, чтобы выяснить, правда это или нет.

Когда же из-за деревьев в конце аллеи и в самом деле внезапно выкатывался автомобиль, новость мгновенно облетала дом и все прилипали к окнам — кто появился? А я… Я как пришитая сидела на своем подоконнике. Я ждала только папу. Я хотела махать ему, пока он не подъедет к самым дверям.

Я любила папу, хоть он был и не таким, как другие папы. Думаю, потеряв маму, он потерял и разум.

Я вжималась лбом в холодное стекло, мечтая продавить его головой. Пусть бы кровь потекла по лицу, вдоль носа, вокруг рта. Поднялась бы паника, воспитатели бросились бы вытирать кровь салфетками и ругать меня за глупость. Я надавила на стекло так сильно, как только смела, и вдруг подскочила как ужаленная. Мне на плечо опустилась рука.

— Тебе что, делать больше нечего?

Я обернулась — на меня смотрел человек, которого я не знала. При виде его рябого лица и мощного, как древесный ствол, туловища я оцепенела. Руки как сучья, морщины на лице будто прутья на фоне темного неба. Мне стало жутко холодно, от испуга сердце застучало быстро-быстро. Я хотела домой. К папе!

Я затрясла головой, силясь ответить, но ничего не вышло. Я прожила здесь совсем недолго, но уже успела наслушаться страшилок, дурацкого вранья, которое передавалось из одних чумазых уст в другие. Я крепко зажмурилась и стиснула губы, чтобы подавить крик.

• Предыдущая
• 3/82
• Следующая