Бухта Туманов - Эгарт Марк Моисеевич - Страница 19

• Предыдущая
• 19/28
• Следующая

Гаврюшин высказал предположение, что старика убили с целью грабежа: он помнил, что Пак-Яков унес с собой большой мешок с пожитками. Но Синицын отвергал мысль о грабеже. Здесь было что-то другое.

Лейтенант взглянул на Тимчука и на неподвижном, будто окаменевшем лице пограничника прочитал ту же мысль. Да, здесь действовал враг, имевший иную, еще неизвестную цель!

Тропа и заросли кончались в нескольких шагах. Дальше начинался открытый каменистый гребень, уступами спускавшийся к устью Шатухи. Похоже было, что Пак-Якова подстерегли в засаде, когда он возвращался, проводив моряков. Но никаких следов возле трупа не было и не могло быть в мешанине размокшей земли, стеблей и листвы, побитых грозой.

Синицын, Тимчук и Гаврюшин долго бродили среди зарослей, спустились к речке, разлившейся и бурливой, с трудом переправились вброд через нее, добрались до фанзы, осмотрели и ее — нигде ни малейшего признака, указывающего на совершенное преступление.

Лишь на берегу, как раз против трех скал, Тимчук заметил легкий, почти смытый прибоем след ноги, похожий (это припомнил Синицын) на след, найденный Никуленко возле ручья в бухте: след человека в тяжелых, разношенных башмаках.

Это было все, что они нашли.

Они вернулись к телу Пак-Якова. Гаврюшин прикрыл его травой, а сверху наложил камней, чтобы не расклевали птицы. Синицын тем временем написал на листке из записной книжки донесение капитану Пильчевскому. Гаврюшин должен будет отправиться с донесением в бухту, прихватить запас продовольствия, сменить Майбороду на Черной сопке, а Майбороду — с продовольствием — послать скорее к Песчаному Броду.

Таков был новый план лейтенанта. Он хотел установить одновременное наблюдение за обеими фанзами.

Гаврюшин, выслушав приказание, помрачнел — ему не хотелось уходить как раз тогда, когда дело начало принимать серьезный оборот. Синицын взглянул на матроса и в выражении его лица опять уловил что-то знакомое, никулинское.

— Так и быть, возвращайся! Только не зевай! — сказал Синицын, раздумав оставлять Гаврюшина на Черной сопке.

Он рассчитал, что если матрос поднажмет, то успеет обернуться к вечеру.

Несколько минут он смотрел на мелькавшую среди кустов бескозырку, потом обернулся к Тимчуку. Они обсудили, как лучше осуществить новый план действий, и решили опять разделиться: лейтенант останется здесь, Тимчук переправится на тот берег и, замаскировавшись, будет наблюдать за фанзой. Люди, если только они скрываются поблизости, могли тоже следить за фанзой. Пусть думают, что моряки и пограничник ушли несолоно хлебавши.

Тимчук высунул голову из кустов, прислушался. Его глаза из-под прищуренных век смотрели настороженно. Он кивнул Синицыну и исчез. Даже малейшего шороха не мог уловить лейтенант, хотя путь Тимчука лежал сквозь поваленные грозой кусты, по прибрежным камням и через Шатуху— вброд.

Подождав немного, но так ничего и не услышав, Синицын выбрал укромное местечко, неподалеку от тропы, на которой лежало тело корейца, и поднес к глазам бинокль, который благоразумно прихватил с собой.

В бинокль были отчетливо видны берег океана, три высокие плоские скалы, похожие на каменные кулисы, песчаная коса, тянувшаяся поперек устья Шатухи, оставляя единственный узкий выход крайней протоке, и фанза. За ней должен следить пограничник. Сколько Синицын ни всматривался в стекла бинокля, он не заметил ни того, как Тимчук вышел на противоположный берег, ни, где он укрылся.

Время шло. Зной усиливался. Только крики чаек над взморьем нарушали тишину. Потом, как обычно, начал наползать туман. Тускнели очертания берега, верхушки трех скал плыли, казалось, по белой реке, которая заливала все вокруг. Влажное, теплое дыхание коснулось лица Синицына. Еще минута — и он словно потонул в реке тумана.

Стояла угнетающая тишина. Даже чаек не стало слышно. Влажная земля, влажно отблескивающие камни и травы, колеблемые течением тумана, как водоросли… Казалось, Синицын погрузился на дно океана.

Но вдруг, нарушив эту тишину, где-то треснула ветка. Синицын прижался к земле — и вовремя. Там, где пролегала тропа, шагах в тридцати от него, возникли две тени. Возле тела корейца они остановились. Одна тень наклонилась, видимо разглядывая прикрытого ветвями убитого. Потом обе тени начали удаляться.

Осторожно, не высовывая головы из кустов, Синицын последовал за ними. Однако в ту самую минуту, как он готов был крикнуть: «Стой!», тени исчезли, будто растворились в тумане.

Держа наган в вытянутой руке, Синицын кинулся вперед и чуть не полетел с обрыва, который не разглядел в тумане. Вероятно, поблизости имелся более пологий спуск— им и воспользовались неизвестные. Но как искать его в этом чертовом молоке?

Пока Синицын спускался по крутому откосу, цепляясь за кусты, скользя по влажной земле, пока перебирался через ручей, вдруг преградивший ему дорогу, и, мокрый, облепленный грязью, выбрался на ровное место, прошло немало времени.

Туман уже редел, давая возможность разглядеть реку, камыши и мыском выступающую оконечность песчаной косы. Едва Синицын поднялся бегом на высокий берег и перед ним открылся океан, он увидел лодку.

Она вышла из-за трех скал, как тогда, когда Синицын был в гостях у Пак-Якова. Знакомый, в заплатах, парус, накренясь, чертил воду, скрывая сидящих в лодке людей. Она шла быстро, часто лавировала, так что даже в бинокль нельзя было разобрать, кто в ней находится, и скоро скрылась из виду.

Синицын посмотрел в сторону фанзы и только теперь разглядел возле нее фигуру Тимчука — очевидно, он уже не считал нужным прятаться. Пограничник махал ему рукой и звал к себе.

Человек пробирался в тайге пятые сутки.

Одежда на нем была изодрана, ноги в ссадинах, лицо и руки исцарапаны колючим кустарником. Поднявшись на вершину сопки, он осторожно высунул из зарослей лохматую, обросшую рыжеватой спутанной бородой голову и огляделся. У ног его до самого горизонта тянулась тайга. Тайга и тайга… без конца, без краю!

Полуденное солнце жгло едва прикрытое линялой ситцевой рубахой тело. Пот грязными потеками бороздил лицо. Человек прислушался к отдаленному, слабому звуку падающей воды (только опытное ухо способно было услышать этот звук на таком расстоянии) и начал пробираться в ту сторону.

Полная тишина и безлюдье царили вокруг. Но человек явно не доверял им и шел, прислушиваясь к каждому шороху. И не напрасно.

Внезапно в горячей синеве неба возник посторонний, как бы сверлящий воздух звук. Он стремительно приближался. Крылатая тень накрыла человека. С оглушающим ревом промчался над ним самолет. Некоторое время человек сидел, забившись в кустарник. Но опять все было тихо. Он поднялся и двинулся в прежнем направлении — на звук льющейся воды.

Потянуло свежестью. Плеск воды делался все слышнее. Вот и ручей, падающий с уступа. Человек прильнул к воде, захлебываясь и вздыхая, окунул разгоряченное лицо в холодную струю, смочил и разгладил на две стороны ссохшиеся от пота и грязи волосы.

Он стащил с плеч рубашку, выполоскал ее, отжал и опять натянул на потное тело. Затем достал из кармана краюшку твердого, как камень, хлеба, размочил в воде и принялся бережно есть, отгибая лезшие в рот сердитые усы.

Никто бы не признал в этом таежном бродяге Илью Дергачева, одного из прежних богатеев Уссурийского края. В гражданскую войну он служил у белых, у японцев и готов был даже душу продать, лишь бы ему вернули его добро. Но не помогли Илье ни белые, ни японцы, хотя душу свою он им продал, и пришлось ему вместе с ними бежать в Маньчжурию.

В Маньчжурии Илья промышлял контрабандой и другими темными делами, надеясь, что вот-вот опять начнется война. Но годы шли, а война не начиналась. Илье уже перевалило за пятый десяток, уже появилась седина в его прежде густой, теперь поредевшей бороде, а злость и жадность его не старели: он ждал войны, как другие ждут праздника.

• Предыдущая
• 19/28
• Следующая