Тайна гибели Анжелики - Чудакова Мариэтта Омаровна - Страница 20
- Предыдущая
- 20/33
- Следующая
С рождением же Тома дело обстояло так. На последнем месяце беременности русская мама поехала со своим американским мужем в Москву – покупать необходимое для ребенка. Вечером они зашли в американское посольство, чтобы посмотреть там комедию. Будущая мама Тома так смеялась, что прямо в кинозале у нее начались родовые схватки (которые она планировала не ранее, чем через две недели). Ее повели в посольский – назовем по-нашему – медпункт, и, пока быстрые и деловитые американцы вызывали скорую помощь, не менее быстрая и деловитая русская родила прямо в ихнем медпункте. Тут же в посольстве отец, выпивая за здоровье мамы и младенца с соотечественниками, после энергичного и заинтересованного обсуждения проблемы на грохочущем – на слух, скажем, англичанина или австралийца – американском английском, решил назвать первенца Томом – в честь третьего президента его родины Томаса Джефферсона, просветителя и автора «Декларации независимости».
Родной язык Тома был, конечно, русский (хотя по-английски он говорил очень и очень неплохо, что однажды ему уже дорого обошлось – за хороший английский его избили те самые скинхеды, в компании которых был и Денис, с Томом тогда еще незнакомый). Но этого мало. Во всех спорах насчет употребления или значения того или иного слова или оборота русской речи он всегда выигрывал, прекрасно зная и литературный язык, и просторечие.
– Почему ты не знаешь слова «помстилось»? – спокойно и даже мягко говорил он Скину. – Это прекрасное русское слово, означает – показалось, померещилось. «Зеленя» – это когда осенью появляются зеленые побеги озимых, посеянных этим летом под зиму. А озимые, посеянные прошлым летом, к этому времени уже убраны.
Конечно, деревенские жители – Мячик или Нита – все это прекрасно знали. Но Денис был мальчик, что называется, выросший на асфальте, и для него это была полная абракадабра.
– А зачем мне знать-то это?
– Ну, вот ты любишь Россию. А Лев Толстой – это русский писатель?
– Ну.
– Мы должны им гордиться?
– Ну.
– А чтобы гордиться, надо сначала его читать – и понимать, что читаешь.
Том легко снимал с полки нужный том из собрания сочинений Толстого (если, конечно, разговор происходил в его, Женином или другом приличном доме, где все главные русские писатели всегда налицо, а наличие Донцовой или Коэльо как раз проблематично), быстро находил нужную страницу (Женю неизменно восхищала его организованность, проявлявшаяся не от случая к случаю, по вдохновению, а всегда и во всем) и читал вслух из «Войны и мира»:
– «Уже были зазимки, утренние морозы заковали смоченную осенними дождями землю, уже зеленя уклочились и ярко-зелено отделялись от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло-желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи». Если ты не знаешь разницу между зеленями и озимым жнивьем и при этом ленишься заглянуть в словарь, для тебя Толстой будет понятен только наполовину. Да и многое в жизни сельской части России тоже останется неясным.
У Дениса все внутри клокотало, но как возразить, он не знал. Не скажешь ведь – «Плевать я хотел на вашего Толстого!»
«Войну и мир» он читать, конечно, не собирался – как и вся его компания. Его мать обещала купить к десятому классу кассеты с фильмом, и когда дойдет до сочинения, они собирались все вместе посмотреть. А потом все равно надо найти книжку с готовыми сочинениями и списать. Написать про Толстого самостоятельно никто из скинов, конечно, не рассчитывал.
Том легко показывал Скину, что если ты уж так настаиваешь, что «Россия – для русских!», то для начала неплохо бы знать свой родной русский язык, а не заменять – «не поганить», как обычно говорил Том, – его блатным или полублатным.
– Почему ты так не любишь родной язык? – вопрошал Том Дениса. – «Наезжать» – такого слова в вашем блатном значении в великом русском языке нет, – пояснял он, доводя Скина до белого каления.
– А что, лучше иностранщиной язык засаривать?! – кричал Денис. Говорить, а не кричать, он почти не умел.
– А что ты называешь иностранщиной? – спрашивал Том.
– Ну понятно что – нерусские слова!
– А какие слова – русские?
Изо всех сил сдерживаясь – хотелось тут же дать Тому по шее, чтоб он лучше прочувствовал проблему, Денис начинал перечислять:
– Ну, там – лошадь… штаны, например.
– Оба – тюркские, – беспощадно сообщал Том. – От татар остались. Еще?
– Ну, хлеб… изба…
– Из древнегерманского, – объявлял Том.
– Чего?! От немцев, что ли?
– Если хочешь – от немцев. А если точнее, от их далеких предков, древних германцев, – наши далекие предки, то есть древние славяне.
– Тебя послушать – у нас своих слов вообще нет!
– Отчего же? Смотря что считать своим. Для меня, например, и хлеб, и абажур – свои слова.
– А абажур-то что?
– Ну, французского, конечно, происхождения. Ты в школе какой язык изучаешь?
– Французский, – с отвращением сказал Денис.
– Ну что же ты – не слышишь разве тут «jour» – день? Abat-jour – ослабляет, ограничивает дневной свет. А потом уж на свет лампы перешло… Но вообще-то, – сжалился Том, – я с тобой согласен, что без дела незачем иностранными словами русские заменять. Только когда своего слова не хватает. Вот доллар, например, еще при Пушкине в наш язык вошел – только произносился с другим ударением. Так зачем нам еще баксы?
Денис говорил, конечно, только баксы. Но защитить своего выбора аргументированно не мог – и спор сам собой затихал.
А вот Женю Том всегда называл Джейн или Дженни, от чего Скин кипел.
Больше же всего раздражало, даже бесило Дениса – но он ни за что на свете не признался бы в этом не только кому-нибудь, но в первую очередь самому себе, – что Том, имея полную возможность уехать в Америку и жить там припеваючи, этого почему-то не делает.
Любимым писателем Тома был Михаил Булгаков, а любимой книгой – его знаменитый роман «Мастер и Маргарита». Он знал едва ли не весь роман наизусть и пересыпал любой разговор цитатами, причем всегда к месту:
– Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!
– Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!
– Брал, но брал нашими, советскими!
– Мне ли бриллиантов не знать?..
– Подумаешь, бином Ньютона!
– Денежки я приберу, нечего им тут валяться…
– Сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал!
– Я буду молчаливой галлюцинацией.
– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…
Особенно он любил спрашивать, предлагая «Фанту» или «Пепси»:
– Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?
А когда просили у него в долг десятку, говорил, в зависимости от состояния кармана, «У меня, может быть, полный примус валюты!», или же – «Не при валюте мы сегодня».
Женя, Ваня-опер и Ваня Бессонов понимали его с полуслова – порою и подхватывали бессмертные строки, едва он их начинал. Денис же Булгакова, конечно, не читал и, не понимая, что это за такой примус с валютой, еще больше злился на Тома – именно на него, который был для Скина частью ненавистной Америки.
Том знал в Вязьме и под Вязьмой места, связанные с Булгаковым, и в прошлое лето водил всю компанию – километра три по лесу – к тому месту, где была больница близ села Никольского. Ее разбомбили в 1942 году (под Вязьмой шли кровавые бои, с огромным количеством погибших с нашей стороны; немцев тоже, конечно, полегло немало). А за 26 лет до этого, осенью 1916 года, сюда долго добирался на телеге молодой врач Михаил Булгаков – и стал лечить местных крестьян от всех болезней.
На том месте, где была больница, заросшем травой в человеческий рост, стояли четыре огромные лиственницы.
– А откуда ты знаешь, что больница-то здесь была, если от нее никаких следов уже не осталось – трава и трава?
Это, конечно, спросил Мячик.
Том заверил всех, что больше нигде в округе ни одной лиственницы нет: «Я эти места на лыжах избегал». И значит – это точно то самое место, где жил и лечил будущий знаменитый писатель.
- Предыдущая
- 20/33
- Следующая
