58 1/2 : Записки лагерного придурка - Фрид Валерий Семенович - Страница 64

Он рассказывал, например, про сослуживца своего отца, большого подхалима. На дне рождения Высоцкого-старшего, директора военного завода, этот сослуживец произнес тост:

— Кто у нас был Ленин? Теоретик. А кто у нас Сталин? Практик. А вы, товарищ Высоцкий — вы у нас и теоретик, и практик!

Год был неподходящий — тридцать седьмой. Подхалима посадили. Немного погодя посадили и старшего Высоцкого, а потом и младшего.

На следствии Женя держался молодцом, ни в чем не признавался — да и не в чем было. Следователь орал на него, материл, но не слишком жал. Может, жалел? Жене было тогда семнадцать лет.

Однажды его вызвали на допрос. В кабинете, кроме его следователя, было еще четверо. У троих в руках резиновые дубинки, у одного — отломанная от стула ножка.

— Вот он, Высоцкий, — объявил его следователь. — Не сознаётся, гадёныш.

— Сознается, — сказал чужой следователь и поиграл дубинкой.

— Спорим, не сознается! — азартно крикнул «свой». — А, Высоцкий?.. Говори, писал троцкистские листовки?!

— Не писал.

— Ну вот. Что я сказал?

— Сознается, — заорали чужие, и двинулись на Женю, размахивая дубинками. — Говори — писал?

— Не сознавайся, — приказал свой.

— Не писал. — Женя стал пятиться в угол.

— Сознавайся!

— Не сознавайся!

Концы дубинок прижали парнишку к стене. Тот, что был с ножкой от стула, замахнулся. Женя зажмурил глаза и отчаянно крикнул:

— Не писал!

Раздался хохот. Дубинки полетели на пол.

— Молодец, Высоцкий, — удовлетворенно сказал Женин следователь. — Ладно, иди пока.

Женя говорил, с него семь потов сошло. Вернулся в камеру, зная: свое он так и так получит…

Юлику и Женя и Жорка сразу понравились. После работы мы собирались у него в каморке (он там не ночевал, только обрабатывал шахтстроевские наряды). Его помощником был эстонец по фамилии Нымм. При нем мы болтали, не стесняясь — эстонцы народ надежный. Еще одним членом компании стал электрослесарь Борька Печенёв, горьковчанин. Этот тоже был начинен всевозможными историями. Он и предложил: а давайте устроим конкурс — пускай каждый напишет рассказ на лагерную тему. Жора Быстров отказался писать, а остальные решили: почему не попробовать? Бумага была под рукой, сели писать.

Рассказики получились короткие. К нашему удивлению, Женины истории, которые он рассказывал просто артистически, на бумаге превратились в вялое школьное сочинение. Борькино произведение тоже не блистало — как и мое. Победу единогласно присудили Юлику.

Нас с ним позабавил ряд совпадений. Он писал от первого лица, лирическим героем сделав вора, — и я тоже. У него была любовь и измена — у меня тоже. У него карточная игра — и у меня. У него герой убивал возлюбленную… Вот тут было расхождение. Мой только пришел с топором к ней, спящей — и пожалел. Порубил все шмотки, которые дарил — так у блатных было заведено, — и тем дело кончилось. Оно и естественно: у Юлика главным действующим лицом был решительный и жестокий сука, а у меня — довольно жалкий полуцвет. Из моего рассказика я запомнил только одну фразу: «Но нам сказали, что вы рецидив и к амнистии не принадлежите». А у Юлика… Короче, в воскресенье мы сели вдвоем сочинять второй вариант его истории. Совсем как в самом начале нашего соавторства, когда сочиняли в восьмом классе пародию на «Дети капитана Гранта».

Получился довольно длинный рассказ, почти повесть — «Лучший из них».

Особые лагеря — такие как наш Минлаг — иногда называют каторжными. Это говорится и пишется для красного словца: знающий человек так не скажет. Всамделишную каторгу воскресили в годы войны для устрашения предателей-коллаборантов, которых оказалось больше, чем думали. (Тогда же вспомнили и про виселицы: стали вешать прилюдно). В Инте каторжных лагпунктов не было, а у соседей, на Воркуте, до какого-то времени были.

По слухам, каторжники носили одежду грязно-свекольного цвета. На груди, на спине, на колене и на шапке — номера. Рассказывали, что по зоне они передвигались в кандалах. Кроме ТФТ — тяжелого физического труда — никаких других занятий им не полагалось, даже до должности дневального каторжанин не мог дослужиться. Придурками на тех лагпунктах были то ли вольные, то ли бытовики… Не знаю, что из этих слухов правда, а что нет. Вроде бы и к нам на третий ОЛП прибыл кто-то из бывших каторжан — сверхопасный, что ли? (Про тех, кто из обычных лагерей попадал в Минлаг, говорилось: «заминировали». А про тех, кто угодил в Морлаг — «заморозили»). Можно было бы расспросить новичка, но я же не знал, что буду писать эти заметки. Так и не поговорили…

О неприятных особенностях минлаговского режима я уже упоминал. Но кроме жилой зоны была ведь и производственная. Вот там жизнь была совсем другая.

Ценой не очень больших усилий — все-таки шесть лет лагерного опыта за спиной! — мы с Юлием перевелись на шахту 13/14, я — бухгалтером, он — нормировщиком. Теперь мы и жили в одном бараке, (на работу ходили в одной колонне.

Водили нас под усиленным конвоем — с автоматами, с овчарками. Ребята говорили, что замыкающий колонну краснопогонник тянет за собой пулемет на колесиках. Своими глазами этого я не видел, может, и правда.

Но как только мы оказывались на территории шахты, строй рассыпался, и при наличии живого воображения можно было представить себя свободным человеком — на целых восемь часов, пока не кончится смена.

Почти все шахтное начальство состояло из бывших зеков. Отбыл срок по 58-й начальник участка Яков Самойлович Урбанский, отец Жени Урбанского, будущего «Коммуниста»[61]. Главный инженер шахты Наконечный — тот самый, что забраковал меня при попытке перебраться с Сангородка на третий ОЛП — тоже отсидел свое в Интлаге: так назывался наш лагерь пока не стал особым. Ясно, что ни враждебности, ни высокомерия ожидать от них не приходилось. А кто из вольняжек не сидел, те тоже не имели оснований заноситься. Начальник другого участка Федя Газов был, говорили, власовцем, получившим вместо лагерного срока не то три, не то пять лет спецпоселения. Бледненькая Ильза Мауер, дочь и внучка ссыльных немцев с Кавказа, смотрела в рот заключенным бухгалтерам, обучаясь у них профессии, а начальница вентиляции Лидочка Шевелева, златозубая и златоволосая красотка, выпускница горного техникума, прямо-таки молилась на своего заместителя з/к Сурина, старого горного инженера, и на десятника Славку Батанина. Об этих двух разговор особый, а пока что скажу, что и в забоях работали бок о бок зеки и вольные. И конечно же, вторые подкармливали своих напарников, таскали им курево, а то и выпивку.

На вахте вольняжек шмонали так же старательно, как нас. Но горючее можно было перелить в резиновую грелку, а грелку засунуть под рубаху: на ощупь мягко, как живот. Впрочем, кое-кто ухитрялся пронести и бутылку.

Поллитровку оставляли на хранение у дневального шахткомбината (так называлось здание конторы), а когда эту должность упразднили, нашелся другой надежный способ. Как-то раз нас с Юликом пригласил Костя Карпов, помощник начальника участка, выпить с ним в честь не помню какого события:

— Пошли. У меня есть.

— А где?

— У Великого Дневального.

Мы не поняли, но Костя привел нас в техкабинет, положил руку на лоб гипсового Сталина, наклонил — и в полом бюсте обнаружилась бутылка водки. Расчет был безошибочный: кто посмел бы дотронуться до изваяния великого кормчего? Не дай бог, уронишь — а за это и в тюрьму загреметь можно.

Юлик рассказывал, что у них в кировском лагере сидела женщина — шизофреничка, влюбленная в Иосифа Виссарионовича. Свой срок она получила за то, что в присутствии сослуживцев украсила бюст любимого человека своим шарфиком и беретом, приглашая всех полюбоваться: ведь правда он душка? Она и в бараке время от времени замирала и умиленно шептала, уставясь в потолок:

— Он слушает меня!