Терновая крепость - Фекете Иштван - Страница 30

• Предыдущая
• 30/71
• Следующая

— Я схожу в шалаш намажусь, а не то они съедят меня живьем.

— Разумно. Можешь заготовить дрова, а я пока половлю. Плотовщик нашел такое разделение труда правильным, достал топор и пригласил Серку, если ему хочется, тоже пойти за дровами.

А поскольку над шалашом черным пологом висели комары, он не пожалел мази.

— Пошли, Серка!

В низине луга клубился вечерний туман. Птицы постепенно смолкли, и только фазан испускал тревожный крик. Может быть, его напугала лиса, может быть, громадный ястреб охотился в тех местах. Пернатый рыцарь со шпорами продолжал беспокойно кричать:

«Ка-ат. ка-ат.» И все тут.

Прост язык фазана, а понять трудно.

Высокая трава уже покрылась росой, но спасали резиновые сапоги. Дюла поглядывал на них, вспоминая дядю Иштвана и Матулу. Теперь он понимал, что» надо слушать Матулу. Прав тот, когда говорит: «От старика в доме польза», то есть старые люди дают мудрые советы.

На этот раз Плотовщику пришлось идти за дровами дальше, потому что у знакомого дерева он обрубил уже все сухие ветки. Собака сначала неслась перед ним, потом остановилась, пропустив мальчика вперед.

— Ты что не идешь?

Серка добродушно покрутил хвостом, объясняя, что так ему спокойней, — ведь он не знает намерений Дюлы, да и вообще предпочитает торную тропку.

Лимонная мазь отпугнула часть комаров, но их осталось достаточно. Эти презирающие смерть амазонки с пением прорывали заколдованный круг лимонной мази и втыкали свои хоботки в самые неожиданные места.

— Хвороба их возьми! — бранился наш Плотовщик.

Но что могла сделать хвороба с миллиардами комаров? И что могли сделать с ними две маленькие летучие мыши, кружившие у Дюлы над головой, тем более что они предпочитали более крупных насекомых. Вот с жужжанием пролетел жук-олень, и одна из летучих мышей — Матула называл их нетопырями — поймала его на лету.

«Все равно комары вьются!» — с уважением покачал головой Дюла и, застыв на месте, стал наблюдать за охотой летучих мышей, которая тут же навлекла смертельную опасность на них самих. Над лугом появился чоглок. Летучие мыши метнулись в тень, но чернокрылый хищник уже наметил одну, и мальчик не успел постичь поразительные приемы этой охоты высшего класса, как летучая мышь, точно серая тряпочка, повисла в когтях чоглока.

— Вот это да! — поразился Дюла. — Серка, ты видел? Ну пошли, псина, а то и нас еще кто-нибудь сцапает. Надо было мне пожирней намазаться. — И, почесав колено, он остановился под облюбованной им ивой.

Плотовщик отрубил топором огромную сухую ветку, и, пока тащил ее к шалашу, комары ему не очень досаждали.

Вечерний туман окутывал все легкой дымкой, и в вечерней тишине множились голоса и шорохи, не слышные днем.

Разгорающийся костер освещал часть полянки, и в его огненном чреве непрерывно зарождались разлетающиеся вокруг света искры. Смеркалось, и Дюла вдруг понял, что без тьмы не было- бы света.

Вокруг костра сразу стало по-домашнему тепло и уютно; вот появился Матула, точно вернулся к родному очагу глава семьи.

— Хорош огонек, — кивнул он. — Подбрось немного зеленой травки. Это лучше, чем мазь от комаров. Хватит нескольких пригоршней.

Дюла нарвал травы, и, как только бросил ее в костер, шипящие угли изрыгнули большие желтовато-белые клубы дыма.

Так комарам и надо! — сказал старик, выкладывая из садка рыбу. — Что, больше не кусаются?

Нет, — с трудом перевел дух мальчик; от дыма он задохнулся, и у него заслезились глаза. — Только я плачу и дышать трудно.

— Помоги мне почистить рыбу. Вот тут нет дыма.

Дюла сел возле старика, где действительно не было дыма, который, поднявшись кверху, смешивался с первым вечерним туманом и отравлял жизнь окрестным комарам.

— Верно ведь? — улыбнулся Матула. — У тебя в руках не весло, а рыба. Держи ее получше.

Этот намек не понравился Плотовщику.

— Завтра я потренируюсь в гребле.

— А костер ты хорошо разложил, — смягчился старик. — Недели через две лодка у тебя поплывет, как выдра. Котелок сумеешь поставить на огонь?

Дюла обрадованно защелкнул свой складной нож и пошел за котелком, потому что в натертой руке трудно было держать скользкую рыбу. Потом он аккуратно разложил все: хлеб, миски, ножи, вилки и даже перец, — совсем так, как это делал Матула.

— Ну вот, Дюла, — одобрительно подмигнул ему старик, — таким и я был в молодые годы. Если чего знал, то и делал охотно, не дожидаясь приказаний.

Плотовщик сразу забыл о намеке на греблю, и его точно по головке погладили. Матула уже во второй раз назвал его по имени, и у костра сразу стало еще уютней.

— Теперь отдыхай. Скоро будем ужинать. Совсем стемнело.

На небе загорались звезды, деревья, совсем черные, тянулись ввысь, пламя весело лизало котелок, и тень Матулы замерла, как и он сам.

Венчик костра был не большим, и мысли Дюлы никак не могли вырваться из этого узкого круга. Они устремлялись к людям и событиям последнего года, нона границе света угасали или возвращались к огню, Матуле, большому сому, мозолям на руке, к нему самому.

Потом Плотовщик почти обо всем забыл и только смотрел на костер, на колышущееся пламя, на разноцветные огоньки, синие, красные, желтовато-белые, черно-красные, на распад горящих углей и рождение золы. Теперь он не думал о природе огня и горения, о фразах из учебника и словах, запиравших в клетку науки это живое чудо, от которого не мог отвлечь даже заманчивый запах ухи. Наверное, и первобытный человек вопросительно смотрел на огонь, и, наверно, последний человек на остывающей Земле так же вопросительно будет смотреть на угасающее пламя, и потом в слепом мраке никого не останется, и некому будет опросить, что, в сущности, представляет из себя огненная стихия.

В голове Дюлы проносились мысли о событиях минувшего дня и года, мелькали разные воспоминания. Но эти мысли не могли достичь берега, твердой, устойчивой почвы, они тонули в море, где крошечные волны исчезали в бесконечности горизонта.

Иногда пламя вспыхивало, словно посылая в мрачное изгнание какую-нибудь недовольную искру, и старик провожал взглядом яркую звездочку на ее коротком пути. Ведь Матула, как и Дюла, глядел на костер, и в глазах старика, как и в глазах мальчика, отражалось пламя. Матула же на самом деле ни о чем не думал, потому что огонь сжигал все, даже мысли.

А потом заговорил совенок.

«Ку-у-увик! Ку-у-увик!» — с удивлением произнес он, так как уважал, хотя и не любил, власть света. Он следил за человеком и костром, но не приближался, потому что огонь и свет были ему неприятны.

Сова — птица мрака, но прикидывается перед простофилями, будто в темноте ничего не видит, а значит, путь для них открыт. Так считают полевки и прочие маленькие грызуны, не говоря уже о ночных бабочках и насекомых. Сова, конечно, не рассеивает их заблуждения, хотя ночью и видит и слышит, и этим живет.

— Кто это, дядя Матула?

— Совенок. Твердит свое имя. Слышишь? Он говорит: «Кувик».

— Маленький?

— Как небольшой дрозд. Почти бесхвостый. Кричит, глупыш, заместо того, чтоб охотиться. Каждый вечер кричит на огонь. Стало быть, не любит его. Ну, держи свою миску.

Наш Плотовщик только теперь вернулся к действительности и чуть не застонал от нещадного голода. Дома Дюла ел, лишь уступая мольбам мамы Пири, а здесь он то и дело чувствовал, как его желудок, точно играя на гармошке, просит кусочек чего-нибудь съедобного, хотя бы хлебную корочку. А затем он погружал ложку в пену наслаждения, которая, конечно, оказывалась острой, благословенно горячей, как пламя, и губы могли причмокивать, горло крякать, как ему вздумается, а желудок с восторгом встречал куски рыбы, поступающие вместе с бульоном.

Впрочем, стояла тишина, и только ложки иногда стучали о жестяные миски; и Серка деликатно чихал, считая, что старый хозяин переложил в уху перца.

Пес лежал между Матулой и Дюлой, чтобы не обидеть ни того, ни другого, а потом с большой рыбьей толовой в зубах убежал за шалаш.

• Предыдущая
• 30/71
• Следующая