Терновая крепость - Фекете Иштван - Страница 21

• Предыдущая
• 21/71
• Следующая

Местность эта выглядела тогда не так, как теперь: вода, всюду вода, и только кое-где небольшие островки камыша и огромные тополя. В пылу сражения Дюла все же заметил, что обмазанные глиной бревенчатые стены едва держатся. Каменная кладка была лишь внизу, куда доходила вода, а башни, без которой трудно представить порядочную крепость, не было вовсе.

Но небольшой бастион окружала стена живого и засохшего колючего кустарника с узкими просветами, удобными для обороны. Взобраться на терновую стену, преодолеть ее, было невозможно. Маленькие отряды канижских и шумегских турок пытались выкурить противника из его неприступного гнезда, но лишь обожглись сами, а несколько дерзких османских вояк сложило там свое оружие и головы на радость голодному воронью.

Наш Плотовщик думал о своем сне и очень жалел, что проснулся, так как прекрасно чувствовал себя в сапогах с короткими голенищами. Теперь он уже знал, что маленькая крепость могла называться только Терновой.

«Но если бы в бурную ночь облили керосином терновые заросли, — рассуждал наш богатырь, — все защитники крепости сгорели бы, как мыши в пылающей скирде».

Керосин? Опомнись, Лайош Дюла, а был ли тогда керосин? Он таился в недрах земли и глубинах времени, а зал крепости, похожий на конюшню, освещали смоляные факелы или свечи, а иногда костер. Над его пламенем жарились на вертеле метровые сомы или поросята, которыми брезговали глупые турки.

Дюла припомнил все это, и воспоминания были такими свежими, что он почуял даже запах жареного поросенка. И у него потекли слюнки. Что же тут удивительного, если в горячке боя он адски проголодался?

Он даже не заметил, что двигаться ему стало легче, что спину больше не жгло. И когда он нагнулся за книгой, кожа на его плечах не начала рваться на лоскутки.

— Помазать тебя? — тотчас спросила Плотовщика тетя Нанчи, жаждавшая постоянно кормить его или лечить.

— Попозже, тетя Нанчи.

— Может, съешь чего-нибудь?

— Ну, немножко…

Тетя Нанчи так стремительно понеслась к кладовке, точно там начался пожар.

— Я уже приготовила немного творога со сметаной. И свежий хлеб есть.

Творог со сметаной, которого было «немного», появился на столе в огромной миске.

— Мне столько не съесть, тетя Нанчи. Старушка лишь махнула рукой:

— Там увидим.

И выяснилось: не то творог оказался необычайно вкусным, не то во время сражения у нашего Плотовщика совсем подвело живот, но замечательное блюдо мигом исчезло, и потом Дюла с трудом нагибался не из-за обожженной кожи, а лишь из-за битком набитого желудка.

— Теперь ступай гулять, но сначала я тебя помажу. К завтрашнему дню все у тебя как рукой снимет.

Дядя Матула придет чуть свет.

Знаю. Я соберу мешок.

— Тетя Нанчи, а можно мне угостить дядю Матулу? Я и вчера его угощал.

— Ну конечно.

— А он сказал, что так вкусно умеет жарить цыплят только тетя Нанчи.

— Старый плут! Ему-то известно, как я готовлю. Впрочем, он человек порядочный, мастер на все руки, ничего не скажешь.

После этого Дюла с легким сердцем пошел в сад, потому что ему не нравилось, когда Матулу ругали, но теперь он усвоил, какой надо повернуть кран, чтобы выпустить из тети Нанчи пар неприязни.

Сад был овеян покоем раннего летнего вечера. Иногда слышался шлепок упавшего яблока, насвистывала на флейте иволга, которая, как выяснил сегодня Дюла, принадлежит к отряду воробьиных.

Прежде Плотовщику казалось, что эта пестрая птица насвистывает: «Судья плут, судья плут!» Но теперь он решил, что желтенькая флейтистка не бранит судей. Незамысловато и слегка однообразно звучала ее песенка, но без нее, наверно, безжизненно и тихо стало бы летом в вечернем саду и не созрели бы ягоды на тутовом дереве.

Ведь пока солнце не опустится низко, другие птицы молчат: и певец сумерек — черный дрозд, и певец прохладного вечера — соловей. А когда под тяжелым крылом мрака саду снится зима и змея выползает на дорожку, какая птица пролетит там, кроме большеглазой совы, которой не нужен свет, чтобы поймать беспечную мышь!

Дюла думал об этом и находил — скорее даже чувствовал — удивительную простоту и закономерность в порядке вещей, настолько естественном, что его уже нельзя назвать законом. Иволга не способна говорить иначе, в другое время, и все птицы, все живые существа, кроме человека, способны выражать лишь то, что ощущают на самом деле.

Наш Плотовщик вспомнил легенду о плоте и впервые немного смутился.

Прекрасная штука это «бы», думал он, но хватит злоупотреблять им, когда действительность так прекрасна. Надо только поближе подойти к ней и приглядеться: ведь он, по-существу, еще ничего не знает. Все представляет собой волнующую тайну, стоит посмотреть на землю, где ползают муравьи, перетаскивая свои яйца, или на небо, где уже показалась половина лика ущербной луны.

Что будет с муравьиным яйцом и что происходит на луне? Почему у орешника зеленые листья и почему он не может стать таким высоким деревом, как дуб? И почему дуб живет двести — триста лет, а помидор только одно лето? Почему черный дрозд зимует здесь, а иволга улетает в Южную Африку? Почему, почему, почему?..

Дюла охотно и много читал, но до сих пор не задумывался над этими вопросами и при чтении не вникал в смысл таких слов, как «зародыш», «личинка», «газ», «турбина», «атом», «радиация» и «электромотор». Из книг он выносил смутное представление о подобных понятиях, но если бы его спросили, что такое атмосфера и что означает «во время оно», он, наверно, ответил бы:

«Так сказать… ну, как бы сказать… словом, как бы…» — после чего окончательно замолчал бы.

Но этот ранний вечер располагал к раздумью, и уединение породило рой вопросов.

«Надо будет потом выяснить, — решил он. — У дяди Иштвана есть энциклопедия».

Он покосился на руку, намазанную маслом.

«Почему мне кожу протирали маслом, а не водой? Почему человека клонит ко сну после обеда? Кто такой был Ловаши? И что такое сон? — размышлял мальчик, глядя на свою правую руку, которой он натягивал лук, и до сих пор чувствовал, как тетива режет ему пальцы. — Сон тоже реальность? Или нет?»

Он начал внимательно рассматривать свою кисть, и взгляд его задержался на ногтях с траурной каймой. «Какие грязные», — удивился он, но не вспомнил о щеточке для ногтей и, к сожалению, не подумал, что грязные ногти — это реальность.

— Дюла! — позвала с порога тетя Нанчи. — Дюла!

Наш Плотовщик неохотно отозвался и, срывая листочки с кустов смородины, побрел к дому.

«Тетя Нанчи всегда найдет повод покричать!» Но он тут же забыл о своей досаде.

— Из сельхозкооператива принесли резиновые сапоги. Примерь. Если не впору, их поменяют. Дядя Иштван прислал.

Дюла сразу вспомнил о Матуле. Только старик мог сказать дяде о раскисших сандалиях и изрезанных осокой, таких тощих ногах.

— Впору. Спасибо, тетя Нанчи. В самый раз.

— Не мне спасибо, сынок, а твоему дяде — это он купил. Да и Матула, конечно, приложил тут руку. У тебя же ноги точно кошки изодрали. А Матула тебе ничего про сапоги не сказал?

— Нет.

— Вот видишь, какой он! Заходит сюда иногда и сидит как глухонемой. Уставится в угол и курит, а потом понадобится мне что-нибудь, а он уже тащит. Но и тогда обронит два слова и опять замолчит. «Вот рыба, — говорит он. — Не соскабливай с нее чешую, а сдери кожу. Жир в нее не клади». Учит меня готовить. Меня! Как-то раз принес рыбу, усача: «Икру выкинь, она ядовитая», — говорит мне. Мне! А потом рта не раскроет.

«Ага! Как видно, и Матула — подданный кухонной империи тети Нанчи, — подумал Дюла, притоптывая новыми сапогами. — Он не обращает внимания на ворчание старухи. Тетя Нанчи бранится, а Матула улыбается, смотрит только, не засорилась ли его трубка».

— Не найдется в кладовке кусочка тонкой проволоки? Надо бы прочистить чубук.

И старушка идет искать проволоку.

Но случается, что она даже хвалит старика.

Матула приносит кошелку, которую он сам сплел.

• Предыдущая
• 21/71
• Следующая