Повесть об Атлантиде - Томин Юрий Геннадьевич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/50
• Следующая

Мальчик скинул мешок, поставил его на сухом месте, у подножия дерева. Отойдя несколько шагов, оглянулся. Мешок, пятнистый от солнечных лучей, пробивавшихся сквозь листву, сливался с обомшелыми бугорками, и мальчик не сразу отыскал его взглядом. «Потом не найти, — подумал он, — пропадет…» — вернулся и снова вскинул мешок за плечи.

Лес впереди посветлел. Над головой распахнулось небо. Далеко впереди, ломаясь в теплых струях, плыла в воздухе кромка леса. По сторонам раскинулось кочковатое Желтое поле. Ему не было конца ни справа, ни слева. На маслянистой воде между кочками застыло тусклое, неживое солнце. Тяжело и неподвижно обвисли длинные стебли болотных трав. Это был Гнилой покос. Мальчик узнал его сразу, хотя раньше никогда не видел. Узнал по свинцовому блеску воды и по еле уловимому звону, который, как говорили, всегда стоял в июне над Гнилым покосом.

Красный конец стрелки показывал прямо на болото. Мальчик встряхнул компас; стрелка заметалась под стеклом, покачалась из стороны в сторону и снова замерла в прежнем положении. Тогда он осторожно стал поворачивать коробочку, надеясь, что стрелка все-таки показывает неверно. Может быть, она зацепилась или случилось что-нибудь другое… Ведь это неправильно, что он, восьмилетний мальчик, должен идти прямо туда, где, наверное, валяются рога дурной лакшеевской коровы. Но как он ни старался обмануть стрелку, она упрямо показывала на болото.

А если не сделать так, как показывает стрелка, Сенька останется лежать в лесу с ногой, изогнутой нелепо, как ложка в стакане с чаем.

И мальчик пошел прямо. Он ступил на податливую, пружинящую, как матрац, землю и сразу провалился по колено. Маленькие юркие пузыри защебетали возле ноги. Болото вздохнуло, неохотно выпуская ногу. Второй шаг был таким же трудным. Но скоро земля стала тверже, и он пошел быстрее. И тогда снова послышался тихий неумолчный звон. Он висел над болотом — монотонный, идущий со всех сторон, как будто звенели и земля, и воздух.

На кистях рук шевелилось что-то прилипчивое и колючее, как шелуха. Комары! Мальчик не заметил их сразу потому, что их было слишком много. Они облепили одежду и каждую клеточку голой кожи. Мальчик побежал, но серое облако по-прежнему плыло над головой — живое, беспокойное, неутомимое.

Кончилась твердая поляна, и нога с размаху погрузилась в трясину. Мальчик упал плашмя. Кочки охотно расступились. Что-то холодное цепко схватило за ступню. Он рванулся. Колыхнулся мягкий живот земли, вздрогнули соседние кочки. Болото не отпускало.

И тогда мальчик заплакал. Он не думал ни о чем в этот момент, он слишком устал и измучился, чтобы думать. Он просто лежал и плакал.

Комары облепили лицо и шею, но он уже не чувствовал боли. Он провел рукой по лицу. Комары посыпались в воду. Но на смену им с тупым комариным бесстрашием бросились новые.

Мальчик оперся руками на кочки и начал осторожно раскачивать ногу. Трясина отпускала неохотно, по сантиметрам. Выдернув ногу, он прополз несколько метров и встал. Промокший мешок стал еще тяжелее. Лямки врезались в набухший ватник, но тяжесть мешка не ощущалась отдельно: он как бы слился с одеждой, припаянной водой к телу.

Мальчик разжал кулак. Пучок травы скатился с ладони. Компаса не было.

И тогда он снова заплакал.

Но слезы мешали видеть. Он вытер глаза кулаком, лег на живот и принялся шарить в илистой воде между кочками. Перед лицом запрыгали пузыри. Склонившиеся над головой кустики травы показались ему непомерно большими, как деревья. Они закрыли горизонт и солнце. На краях стеблей четко выделялись зазубрины. И мальчику вдруг показалось, что он стал очень маленьким, как муравей, и может теперь ползти по этим стеблям и не проваливаться больше в воду.

Наконец он нащупал коробочку компаса и с трудом встал на ноги. Под стеклом, в желтой воде по-прежнему неподвижно стояла стрелка.

Мальчик пошел вперед. Оступаясь на кочках, разбрызгивая воду, он шел с бесстрашием бесконечно уставшего человека.

Под ногами перестало чавкать. Колючая ветка хлестнула по лицу, и это было даже приятно: будто почесала зудевшую кожу. Показались прибрежные кусты, но мальчик не увидел их. Он уже почти ничего не видел: брови и веки оплыли от укусов, кожа стала упругой, как сырое тесто.

Он сел на песок у самой воды. Услышал гудок и клёкот воды за кормой. Снизу шел пароход. На пароходе играло радио, и до берега доносилась музыка, вздохи машины и громкий разговор. Звуки не смешивались и были слышны каждый в отдельности. Говорил уверенный густой голос:

— … А в Красноярске на самолет — и в Сочи. Вода — двадцать девять градусов… Пальмы! Мандарины прямо с дерева! Представляете?

Мальчик разлепил пальцами веки. Пароход шел близко. У перил лицом друг к другу стояли двое мужчин.

— Э-э-э-э-й, дя-а-денька! — крикнул мальчик.

— Мандаринов еще нет, — ответил другой голос, — они в октябре…

— Э-э-э-й, сто-о-йте! — снова крикнул мальчик и замахал руками.

На этот раз его услышали. Мужчины повернулись, и один из них тоже помахал рукой. Вдоль берега, шипя, прокатилась волна. Пароход скрылся за поворотом.

Перед глазами мальчика поплыли большие искрящиеся шары. Все происшедшее сегодня, казалось, было давным-давно. И очень хотелось спать. Он прижался щекой к мокрому песку и подумал устало: «Сенька, наверное, умер…»

«Сенька умер… Сенька умер…» — застучало в висках, и, когда смысл этих слов дошел до сознания, мальчик вскочил на ноги. Вернее, ему показалось, что вскочил. Он поднялся медленно, с трудом расстегнул ватник и сбросил его вместе с мешком. Затем снял штаны и прикрыл ими мешок с промокшей мукой.

Из-за кустов выплыла лодка. Две женщины, сидя между копенками сырого сена, не спеша гребли по течению. Они увидели мальчика и бросили весла.

Он стоял по пояс в воде, съежившись, и всхлипывая. Потом шагнул вперед, поплыл, мотая головой, крестя воду неуклюжей мальчишечьей саженкой. Плыл он как-то странно: правая рука загребала ладошкой, левая — кулаком.

— Купальщик! Дурной! — крикнули женщины.

Мальчик поднял голову из воды, и они увидели его распухшие, слепые веки.

Когда его втаскивали в лодку, из разжавшегося кулака выкатилась и упала на колени одной из женщин черная коробочка компаса.

…К вечеру Семен уже лежал в больнице. А мальчик только через два дня увидел солнце.

Его спросили:

— Зачем полез в болото? Обойти не мог?

— Сенька сказал: «Не сворачивай», — ответил он.

— Ну, а вплавь-то зачем? Ширина здесь — километр, а то и больше. Утонул бы…

— Сенька сказал: «Не сворачивай», — упрямо повторил мальчик и нахмурился. — У меня был компас… И стрелка показывала все время прямо. Я же не виноват, что он так устроен.

В субботу на уроке географии Степка Хокканен получил двойку. Я считаю, что получил он ее за свой язык.

Говорят, будто финны народ неразговорчивый. Степка — финн, но болтает почище любого. Из-за этого мы с ним и дружим. Мне нравится, что он может ответить на какой хочешь вопрос. Даже если не знает, — соврет, но ответит. А Степке нравится, что я больше молчу или поддакиваю и он может говорить сколько влезет. Меня всегда хвалили за скромность. Раньше мне было это приятно, и теперь я вырос такой скромный, что самому противно. Иногда возьму и просто для себя начну придумывать какую-нибудь историю. Получается не хуже, чем у Хокканена. Но при нем не могу, он меня забивает. Еще мне нравится, что Степка умеет становиться бешеным, когда захочет. Если, скажем, на нас по дороге из школы нападут ребята с турбазы, то у Степки лицо сразу делается красным, а на шее надувается жила. Он швыряет портфель в грязь и идет прямо на турбазовских, размахивая кулаками. Турбазовские разбегаются, хотя в этот момент ничего не стоит дать Степке в поддыхало, потому что, размахивая руками, он закрывает глаза.

Сначала мы со Степкой дружили просто так, из-за того, что рядом живем. Но потом нам понравилось и мы договорились дружить на всю жизнь. Мы решили все делить пополам. Один раз Степка достал семь кованых крючков. Он сразу отдал мне три и себе взял три, а лишний бросил в колодец. Потом мы целый день доставали крючок магнитом, чтобы он не попал кому-нибудь в ведро.

• Предыдущая
• 27/50
• Следующая