Детство Лермонтова - Толстая Татьяна Никитична - Страница 9

• Предыдущая
• 9/95
• Следующая

Ах, эти молодые! Им все забава и баловство!

Всеведущая Липка, ключница, горничная и наперсница Арсеньевой, докладывала, что, по наблюдениям прислуги, Машенька и Юрий Петрович живут хорошо.

Комнаты их были в нижнем этаже, под спальной Елизаветы Алексеевны. Иногда снизу глухо доносились молодые, веселые голоса, смех и пение. Арсеньева крестилась, радуясь за дочь, но весь день тосковала в одиночестве, а приезды соседей не отвлекали ее от грустных дум. Она встречалась с молодоженами за трапезой и занимала их самыми интересными разговорами, но все беседы оканчивались тем, что они уходили в зал и садились за фортепьяно. Машенька играла, а Юрий Петрович ей подпевал.

Вскоре они сообщили, что уезжают гостить в Кропотово, и, набрав из Тархан всякого добра для подарков, уехали.

Арсеньева попросилась поехать с ними:

— Ты же можешь простудиться в дороге, мой ангел! Я должна присматривать за тобой, укрывать тебя.

Юрий Петрович, переглянувшись с Машенькой, успокаивал тещу:

— Вы не беспокойтесь, любезная матушка, я присмотрю и, ежели нужно, укутаю. Впрочем, зачем кутаться? Тепло! Май…

И Машенька не протестовала. С удовольствием села она рядом с мужем в открытый экипаж и очень недолго оборачивалась, хотя видела, что Арсеньева, стоя на крыльце, махала ей платком, вздыхая и отирая слезы.

Отнял у нее дочку зятюшка! Ах, отнял!.. И вспоминала она: совсем другое дело было, когда она сама выходила замуж, покидала родное гнездо, — там с родителями оставалось еще десятеро детей. Ее отъезд не создал в доме пустоты. А тут иначе. Она одна, совершенно одна… Мужа нет, а любимая дочка — единственная. Ах, ежели бы у нее было много детей, как жизнь была бы наполнена! Ну ладно, может, у Машеньки родятся дети — радовать ее на старости! Но когда это еще будет…

Самое ужасное, что умер Михаил Васильевич. Ежели бы он был сейчас с ней — такой ласковый и мягкий, — они бы старели вместе, он баловал бы ее по-прежнему…

Арсеньева чувствовала, что ранняя кончина мужа будет ей причинять страдания до конца дней. Может быть, еще раз выйти замуж? Ведь ей нет еще сорока…

Арсеньева, вздыхая, отправлялась бродить по дому, казня себя: как это она не усмотрела мужа! Долгие часы она сидела на той самой скамейке, где лежал мертвый Михаил Васильевич, рыдала, что молодость прошла, а между тем надо продолжать неудачно начатую жизнь, а не начинать ее заново в сорок лет.

Единственно, что ее отвлекало от мрачных мыслей, — это хозяйство. Она со страстью распоряжалась, входя во все мелочи.

Конечно, Абрам Филиппович Соколов человек надежный и грамотный, но надо за всем следить самой. Она ежедневно выходила из дому, осматривала амбары, сараи, скот и птицу, принимая запасы, наблюдая поля и распоряжаясь по устройству огородов и сада. Чтобы удержать свою власть, Арсеньева неутомимо вычисляла, подсчитывала и проверяла все расчеты, но тоска ее одолевала: она лишилась сна. По вечерам, когда вносили свечи в столовую, она старалась как можно дольше задерживаться с гостями, которых не отпускала от себя.

Но все в доме засыпали, и надо было ложиться спать. Арсеньева шла в спальную. Неизменная наперсница Олимпиада терпеливо и подобострастно провожала барыню до постели. Горничные девушки раздевали Елизавету Алексеевну, подавали ей умыться и останавливались, ожидая приказаний помещицы. Арсеньева ложилась в постель и просила:

— Расскажи-ка, Липка, сказку, авось засну…

Олимпиада, перекрестившись, начинала с удовольствием:

— В некотором царстве, в тридевятом государстве…

Слушая ее монотонный голос, Арсеньева начинала понемногу зевать и дремать.

Горничные девушки только и ожидали, когда она заснет, и тотчас же ложились, отдыхая от многотрудного дня. Но среди ночи Арсеньева просыпалась. «Почему молодые не едут? Вот уже неделя прошла, а их все нет». Нисколько не беспокоясь о зяте, который против ее воли вошел в дом, она скучала без дочери.

Наконец они приехали. И что же? Ласково поцеловав маменьку, дочь заспешила к мужу, и опять началось пение дуэтов и чтение разных книжек вслух.

Вскоре после возвращения из Кропотова Мария Михайловна сказала матери, что желает с ней побеседовать. Арсеньева насторожилась, поняв, что Машенька будет о чем-то просить. Когда Машенька вошла в кабинет Михаила Васильевича, куда давно не заходила, ее поразил портрет матери, висевший над бюро.

На темном фоне явственно выступало лицо Елизаветы Алексеевны в прозрачном кружевном чепце, собранном в оборки над завитками русых волос, спущенных по моде на лоб. Ясная, умная улыбка освещала гордое, спокойное лицо. Большие глаза с красноватыми веками доброжелательно смотрели прямо. Она застыла навек на портрете в этой задумчивой позе; кружевная оборка у шеи, поднявшаяся с легкого белого платья, не шевелилась, а красная шаль падала и не спадала с плеч.

Машенька, вглядываясь, сказала одобрительно:

— Недаром папенька так любил этот портрет! Очень хорош, а главное, схож.

Елизавета Алексеевна пошутила:

— Что значит практика в стихосложении! Стала даже говорить в рифму… Ну, сознайся, дружок, в каких пиитических затеях должна помогать тебе твоя практическая мать?

Машенька смущенно улыбнулась:

— На этот раз, маменька, дела как раз практические. Юрий меня огорчает: ему скучно в деревне. Он рвется в столицу и не знает, чем себя здесь занять.

Что делать? Юрий Петрович не мог любить так нежно, как Маша; прелесть взаимного чувства не поглотила его целиком, хотя он и говорил, что волшебная цепь скует его до гроба с женой.

Арсеньева вздохнула:

— Что за напасть? Только что женился и уже заскучал. А что будет через год? Я же говорила… Впрочем, чего он хочет, душа моя? Он у нас, как говорится, и сыт, и пьян, и нос в табаке.

— Он жаждет деятельности, маменька.

— Чего? Чего?

— Деятельности. Он говорит, что вам пора уже отдыхать, а он станет заниматься хозяйством.

— Хозяйством? — переспросила Арсеньева, оскорбленная тем, что ее в сорок лет желают отстранить от дел. — А что он смыслит в хозяйстве?

— А то, что мужчины лучше ведут дела…

«Боже мой, как она стала разговаривать с матерью! — взволнованно думала Арсеньева. — Этому он ее учит».

Сдерживаясь, она заметила:

— Неверно. Ежели, к примеру, взять лермантовское Кропотово, то у них голь и нищета, а у нас в Тарханах, слава богу, благодать, полные амбары, а хозяйничала-то до сих пор я! Конечно, к сорока годам стареть начинаю, но из ума еще не выжила.

Маша расстроилась. Почему мать не хочет уступить? Ей же станет легче. Юрий возьмет на себя все дела, а она сможет заниматься чтением, вышиванием, ездить в гости к соседям, принимать их…

Арсеньева мрачно молчала, потом надумала:

— Пусть он управляет твоим наследством от Михаила Васильевича. Выселим шестнадцать человек на новое место, пусть он и распоряжается!

Но Маша просила: пусть Юрий Петрович станет полноправным хозяином в доме, а не то что зятем при теще, мужем при жене.

Спор разгорелся. Арсеньева заметила, что слезы блеснули в глазах дочери, а щеки побледнели. Ей стало страшно, что Маша упадет в обморок.

Уступая, Арсеньева сказала:

— Не волнуйся, Машенька, и меня не волнуй. Я соглашаюсь на все, только не плачь и будь счастлива.

Маша тотчас же оживилась, расцеловала мать и заспешила к мужу.

Арсеньева опять не спала всю ночь.

Какая напасть! Вот уж напасть так напасть! Собственными руками она должна передать этому херувиму все свои дела. Да с какой стати! Сегодня он заберет ее дела, а завтра выгонит ее на улицу, как только станет полноправным хозяином. Михаил Васильевич ни во что не вмешивался, предоставлял все делать ей самой, а тут нате, все свои дела надо передать зятю!.. А она-то что, приживалкой в доме останется? Боже мой, какая беда!

• Предыдущая
• 9/95
• Следующая