Детство Лермонтова - Толстая Татьяна Никитична - Страница 40

• Предыдущая
• 40/95
• Следующая

Арсеньева благословила молодых. Ее с внуком посадили во главе накрытого стола, возле молодых, и стали петь свадебную песню:

После пения стали плясать. Невеста с женихом плясали лучше всех; они оба бывали и в Москве, и в Пензе, и в Чембаре, и на Кавказе и знали разные городские танцы. Миша веселился и тоже поплясал. Но Арсеньева его скоро увезла, и веселье без нее стало непринужденнее: плясали так залихватски, что даже «вилку станцевали» — вилку, воткнутую в кислую капусту, случайно уронили на пол, не заметили и растоптали тяжелыми каблуками.

Свадьбу свою Андрей Соколов и Дарья Куртина справляли после пасхи, на красную горку, венчались они в новой домовой церкви, и опять-таки присутствовала Арсеньева с внуком.

После обряда все двинулись в дом невесты, к Куртиным. Впереди по улице шли, вытянувшись линией, парни с балалайками, они играли и приплясывали, за ними шли новобрачные. Дарья — в белом платье с фатой, жених — в белой рубашке, оба окруженные толпой девушек, с невестой — подружки, мальчики с образами — свечные братья. Мише тоже дали понести образ, и он пошел со всеми. Вся деревня была приглашена на свадьбу, все судачили насчет торжества любимой горничной помещицы.

Дарья, как вышла с утра из бани, так и не сдала румянца, пылала, важничала и нежничала с Андреем, хвастаясь перед незамужними подружками.

Андрей Иваныч, отныне ее законный муж, смирный, но веселый и подвыпивший, все пощипывал себя за руку, стараясь удостовериться, что он ведет себя как подобает.

Присутствие помещицы с внуком стесняло его до крайности, но ничего поделать было нельзя — за честь это надо было почитать!

Когда дошли до дома Куртиных на пригорке, молодых на пороге осыпали хмелем и поднесли им каравай хлеба с солью, накрытый чистым рушником, повели за стол, пили за их здоровье, кричали им «горько», пели и плясали.

Арсеньева с внуком и на этот раз побыла недолго и возвратилась к себе.

После их ухода свадебное веселье вспыхнуло с новой силой. Гости пели и смеялись. Все не помещались в избе и вышли на улицу. Туда вынесли стол и угощение.

Однако молодые оставались в избе только до темноты, а потом зажгли ручные фонари, накинули армяки поверх платья и удалились к себе, в новый чуланчик на барском дворе.

Наутро, когда Мишенька проснулся и, по обыкновению, стал у окна чайной комнаты, наблюдая, что видно на дворе, он очень удивился, что по двору пошли ряженые — молодые девушки в своих лучших платьях; на шее звенели бусы; из-под платков выбивались полосы цветных материй в виде лент. Парни надели тоже поверх зипунов разноцветную одежду, вроде как рядятся на святках; у некоторых штанины были разного цвета: правая — зеленая, левая — красная. Маска в длинном белом халате, подпоясанном красным кушаком, изображала Деда Мороза: за ушами прикреплена была мочальная борода, а усы, щеки и нос нарумянены свеклой. Впереди ряженых шел, приплясывая, высокий парень с балалайкой, в вывернутой длинной овчине до земли, а за ним везли на подводе сундук невесты с приданым.

С пением свадебных песен дошли ряженые до чулана, где поселились молодые. Они вышли во двор смущенные и веселые. Ряженые вручили им сундук с приданым, его внесли в помещение, а затем все должны были идти опять в дом невесты опохмеляться.

Миша захотел смотреть ряженых. Христина Осиповна с Лукерьей и другие няни повели его, укутав потеплее, во двор. Марфушка понесла поднос с угощением, с леденцовыми конфетами, пастилой и пряниками, чтобы мальчик их раздавал гостям.

Мишеньку приветствовали все. Андрей даже отошел от невесты, подхватил его и расцеловал.

Миша всех угощал, а ряженые тут же во дворе пошли в пляс, и он с ними. Они осторожно и бережно плясали с мальчиком, а когда стали петь, Мишенька подпевал им и говорил в рифму.

В новом доме появились новые слуги. Из деревни взяли в горничные девушку лет пятнадцати, Матрешу. Заметили ее на масленице, на кулачном бою, когда Матреша, машинально луща семечки, азартно следила за бойцами. Лицо ее, очень приветливое и задорное, всем нравилось. Она часто закатывала глаза, удивляясь какой-либо новости. Нос у Матреши был очень мал — его обступали широкие, мясистые щеки с ямочками. Жаль, что кожа у Матреши была не гладкой, а то бы она прослыла красавицей. Когда она отплясывала во дворе и толстая коса ее из жестких прямых волос, расчесанных на ряд, подскакивала у нее по спине, многие парни на нее заглядывались. Матреша всегда была аккуратно одета: на бедной ее домотканой рубахе и фартуке нельзя было увидеть ни грязи, ни дырочек, потому что она не ленилась штопать и стирать.

Когда ее взяли в барский дом, она удивила всех своей неторопливостью. Но это не означало, что она не поспевала, — наоборот, она успевала без спешки делать все, что ей поручалось, переделывать уже не приходилось. Прищурив свои свинцово-мутные глаза, она зорко замечала малейший беспорядок и тотчас же его устраняла.

Арсеньевой Матреша понравилась, и она велела ей убирать в своей спальной.

По утрам Матреша входила в детскую со стопкой свежевыглаженного белья и с начищенными сапожками в руках и обращалась к Мише с приветствием:

— Доброго утречка, барин! Вставать не желаете ль? Нынче у барыниной пудели Адельки трое щеночков родилось, да каки беленьки, курчавы, как овечки!

Мотя ловко раскладывала белье, и няня Лукерья начинала одевать Мишу.

Садясь на кровати, Миша тотчас же отвечал Моте двустишием, рифмуя «овечки» и «колечки», а Матрена, закатывая глаза, удивлялась:

— Ну и барчук! Вот сочинил песню!

Матреша была почти девочка, с ней было легко и весело, Миша любил ее спрашивать, какая погода, можно ли идти гулять.

Матреша понравилась истопнику Прохорову, и он пожелал на ней жениться. Дарья рассказала, что Прохоров отнес Абраму Филипповичу хорошую хорьковую шапку и просил за него замолвить словечко. Арсеньева нашла брак подходящим, потом вспомнила, что Матрешу она не видела давно, уже с месяц, потому что та работала в домовой церкви, куда ее назначили.

Арсеньева взяла Прохорова истопником в дом, потому что он был человек обходительный. Прохоров занимался на деревне скорняжным ремеслом и жил неплохо. Он ходил на базар продавать свои изделия и имел своих заказчиков, умел со всеми договариваться вежливо и сдержанно, вот его и взяли в барский дом. В его обязанности входило топить по утрам печки во всем доме и баню и заправлять свечи для вечернего освещения. Вскоре выяснилось, что он напряженно работал только до обеда, а после ему делать было нечего и он сидел в передней на ларе с ливрейным лакеем Алексеем Максимовичем Кузьминым и потихоньку шил шапки из заячьих и разных других шкурок. Одно время Арсеньева велела ему подавать к столу, но затем освободила его от этой обязанности: он весь так пропах псиной и мехами, что, когда подавал тарелки, аппетит у помещицы пропадал. Тогда ему велели после обеда переодеваться и докладывать о приезжих гостях. К его радости, гостей было не так уж много, и он ревностно упражнялся в шитье шапок разных размеров и фасонов, причем шапки шил не только тарханским крестьянам, но и на сторону.

В сенях на ларе частенько сидели втроем старик Кузьмин, истопник Прохоров и доезжачий Потапов.

Покойный Михаил Васильевич был страстным охотником и содержал псарню. Потапов был у него доезжачим — старшим псарем, который распоряжался собаками во время охоты. Теперь псарня была продана, но за Потаповым сохранилось название доезжачего, тем более что обязанностью его теперь осталось охотиться и в Долгой роще, и во всех лесах, принадлежавших Арсеньевой. Потапов любил свое дело, и рассказы его об охоте были неистощимы. Он обязан был отдавать помещице ценные шкурки — медвежьи, лисьи, беличьи, хорьковые, — а заячьи мог брать себе, сдавая ободранных зайцев на кухню.

• Предыдущая
• 40/95
• Следующая