Детство Лермонтова - Толстая Татьяна Никитична - Страница 21

• Предыдущая
• 21/95
• Следующая

Он знал дядю Гришу с детства и вспоминал, как уважала его Анна Васильевна, его мать. На Арсеньеву же он не смотрел, но она сурово вступила в разговор.

— Не отдам Мишу. Она мне его завещала. И не проси: он мой. Он, слава богу, — Арсеньева уничтожающе посмотрела на Юрия Петровича, — не в тебя!

Юрий Петрович негодующе ответил, обращаясь ко всем присутствующим:

— Извольте видеть! Я должен отречься от родного сына, потакая ей! — Сердясь на Арсеньеву, Юрий Петрович даже не хотел произносить ее имени. — Не будет этого, не будет! Это мой сын от женщины, которую я обожал, и он должен быть со мной. Мои незамужние сестры посвятят свою жизнь его воспитанию…

Арсеньева ядовито вставила свое словечко:

— И его новая жена, злая мачеха, будет калечить моего родного Мишеньку? — Неожиданно для всех она заплакала в голос. — Что вы думаете? — обратилась она к присутствующим, дрожа и рыдая. — Он уверяет, что скоро не женится! Воображаю!

Афанасий Алексеевич остановил Арсеньеву:

— Погоди, погоди, сестрица. Ты говоришь так, что Юрий Петрович обидеться может. Конечно, в том, что он женится, двух мнений нет…

— Я не женюсь, — опуская глаза, угрюмо сказал Юрий Петрович, — и мачехи у Миши не будет…

Сестры Арсеньевы: вдовая Дарья и незамужние Марья и Варвара — стали перешептываться, и Дарья Васильевна осмелилась заговорить:

— Насчет женитьбы, Юшенька, не закаивайся.

— Не женюсь, — упрямо повторил Юрий Петрович, Тем временем Арсеньева почувствовала сильные боли в сердце и прилегла на диване.

Дарья Васильевна продолжала, обращаясь к Юрию Петровичу:

— Ты бы не брал с собой сыночка, Юшенька! Девицам не до него, а тут он с бабушкой.

— А на какие средства его растить будут? — отозвалась Арсеньева, прерывисто вздыхая. — Сможет ли капитан Лермантов тратиться на докторов, на лекарства, на учителей?

Уморит он моего Мишеньку, уморит!.. Уж я не говорю про себя. Никакого сострадания ко мне, старой женщине, он не имеет, а я, наверное, последний год доживаю… Уж дождался бы моей смерти…

Слезы текли по ее пожелтевшим щекам. Ребенок поднял на отца недоумевающие ясные глаза, и Юрий Петрович невольно смутился. Он понимал свое положение. Действительно, а вдруг Арсеньева умрет с горя, и все скажут, что тещу погубил он, захудалый тульский помещик…

— Прокормлю как-нибудь, — крепясь и сдерживаясь, отпарировал Юрий Петрович. — На черном хлебе и молоке ребенок только здоровее станет.

— Вы слыхали? — грозно произнесла Арсеньева, приподнимаясь. — Хочет везти к себе Мишу и черным хлебом кормить! Денег, видите ли, у него нет. А сколько он промотал за два года?

Юрий Петрович ответил с искренним раскаянием:

— Эх, ежели бы я заново стал тратить свои деньги, то, может, скопил бы…

Он простодушно высказал заветную мысль свою, но все присутствующие разом обернулись к Арсеньевой.

Афанасий Алексеевич молвил:

— Сестра может помочь тебе, Юрий Петрович, даст еще денег, чтобы ты стал разумно хозяйствовать. Только если она тебя уважит, то и ты ее уважь: не увози сына.

Арсеньева насторожилась, слыша, что Юрий Петрович жалеет о деньгах, и ответила равнодушно:

— За Мишу пусть берет сколько захочет. Всё отдам. Имение даже отдам за ребенка. Знаю, что скоро умру. Только пусть мне на закатные дни оставит Мишеньку, ангела моего…

Афанасий Алексеевич взглядом приказал сестре замолчать, велел принести чернил и бумаги и составил заемное письмо, в котором опять-таки будто бы Юрий Петрович выдавал Арсеньевой двадцать пять тысяч ассигнациями. Когда письмо было составлено, подписались свидетели — Афанасий Алексеевич Столыпин и Григорий Васильевич Арсеньев. Они уговорились завтра закрепить этот документ в суде.

Юрий Петрович встал и добавил:

— Я это только в уважение болезни Елизаветы Алексеевны делаю. А как только Мишенька подрастет, годика через два, я его к себе возьму. Оставлю только на время, пока все в расстроенных чувствах…

— Ладно, Юшенька, ладно! Мы все знаем, что ты человек добрый! — успокаивал Юрия Петровича Афанасий Алексеевич и, обняв его, повел к двери. — Пойдем, Григорий Васильевич, с нами. Пойдем закусим, переночуем, а завтра с утра в город. Нынче не поспеем.

28 февраля 1817 года в книге Чембарского уездного суда был записан новый документ, второе заемное письмо. Хлопоча о совершении формальностей и ожидая получения денег, Юрий Петрович задержался в Тарханах и выехал оттуда на девятый день после смерти жены в свое имение Кропотово, Тульской губернии, увозя с собой восемь тысяч рублей ассигнациями и надеясь получить остальные причитающиеся ему деньги в течение года.

Трагическая кончина Марии Михайловны подкосила здоровье Арсеньевой. В молодости в минуты сильных волнений она чувствовала, что деревенеет — руки и ноги переставали ей повиноваться, и только через некоторое время она начинала двигаться, как обычно. Но на этот раз одеревенелость не проходила. Арсеньева совсем не могла ходить, и только после того как доктор заставил ее выпить какие-то мерзкие микстуры, она стала немного передвигаться по комнате, и то с помощью палки; выходить же она никуда не могла. Елизавета Алексеевна поседела в ту страшную ночь, и волосы ее перестали виться: она стала плохо видеть, пришлось часто надевать очки; лицо ее пожелтело и покрылось морщинами. Сорокачетырехлетняя могучая, полная сил женщина согнулась, как девяностолетняя старуха. Теперь ей казалось, что она проживет недолго, и одного она стала добиваться — чтобы внук остался с ней последние годы ее жизни.

Всем посещавшим ее Арсеньева, как в бреду, объясняла, что она положит последние силы на воспитание внука, даст ему блестящее образование и сделает его наследником своего состояния.

Она принимала гостей, лежа на диване в кабинете; вставать ей не хотелось. Ослабевшая от горя, она ничего не желала и не видела необходимости действовать. Ей все было безразлично. Даже приезд братьев, Александра и Афанасия Алексеевичей Столыпиных, и сестер, Наталии и Александры с детьми и домочадцами, не вывел ее из этого состояния.

Мишенька все время был возле бабушки; он спал неспокойно, что-то бормоча во сне и вздыхая со стоном. Как-то утром с тоской в больших глазах он попросил Арсеньеву, взяв ее за руку:

— Пойдем в зал, играй и пой!

Арсеньева, не удержавшись, зарыдала и, всхлипывая, прерывисто ответила:

— Я не уме-ю…

Мальчик внимательно посмотрел на большие, жесткие и широкие руки бабушки, тоже заплакал и приласкался:

— Не плачь, баба! Я больше не буду.

Брат Афанасий не мог вынести такого гнета печали. Зато золовки Арсеньевы, Дарья, Марья и Варвара, переселились в Тарханы и проводили целые дни в беседах с Елизаветой Алексеевной.

Чтобы не терять даром времени, они занимались вышиванием и вязанием подарков родным к именинам. Вышивали бювары, чехольчики для зубочисток, подушечки для иголок, а когда гостей не ожидали, вязали шарфы, варежки, носки и чулки: семья была большая, а шерсти с овец и собак было много. Они терпеливо выслушивали жалобы Арсеньевой и играли с ребенком. Напоминая собой покойного Михаила Васильевича, они доставляли своим присутствием некоторое успокоение Арсеньевой. Она любила беседовать с золовками о покойном муже, отвлекаясь этими разговорами от нестерпимого страдания.

Всю жизнь сестрицы Михаила Васильевича были скромными домоседками. Варвара и Мария не вышли даже замуж, а Дарья хоть и состояла в замужестве с капитаном Скерлетовым, но недолго.

Капитан вскоре скончался, и она возвратилась в родной дом, получив от мужа в наследство две тысячи рублей. Тратить эти деньги она не решалась, и Юрий Петрович попросил их взаймы, на что Дарья Васильевна, по доброте своей, охотно согласилась и так и не спрашивала их до самой смерти Юрия Петровича, зная, что ему не из чего отдать долг…

• Предыдущая
• 21/95
• Следующая