Льды возвращаются - Казанцев Александр Петрович - Страница 32

• Предыдущая
• 32/105
• Следующая

Меня спасла Эллен, спасла тем, что существует. Меня спасло исступленное мое чувство, заслонив рвущийся со всех сторон ужас. Я сошел бы тогда с ума, ибо невозможно не сойти с ума, не имея света во тьме. У меня был этот свет. Знала ли Эллен, узнает ли она когда-нибудь, чем она стала для меня в эти минуты!

Страшные минуты, бесконечные минуты. Высохшая кровь, щебень и пепел...

Я знаю, будет написано в газетах, что репортер агентства «Ньюс энд ныос» Рой Бредли проявил находчивость, энергию, самоотверженность...

Что все это значит по сравнению с тем, что я видел, проявляя все эти бесполезные качества!..

К вечеру я добрался до набережной, на которой стоял когда-то Национальный банк.

Теперь там лежал огромный холм щебня, обрывавшийся с одной стороны отвесной, чудом уцелевшей стеной без окон.

Я шел по мостовой, с трудом передвигаясь в своем громоздком костюме... Будут ли у меня дети? Зачем? Чтобы их вытаскивали из-под развалин, чтобы они исчезали на дне радиоактивного кратера?

Под ногами хрустело стекло. У банка одна стена была сплошным окном, В другой стене окон не сделали.

Где-то здесь он стоял в три часа ноль восемь минут пополудни.

Мерзкие мысли заползают к тебе в самые неожиданные и неподходящие минуты. Гадкая мыслишка терзала меня.

Да, я хотел найти труп разноглазого... пусть заваленный обломками небоскреба, которые я готов бы раскидать, чтобы найти в истлевшем кармане бесценный для меня клочок бумаги!

Я старался представить его себе – сутулого, в шляпе набекрень, в темных очках, каким я видел его на аэродроме.

Дрожь пробежала у меня по спине.

Я не верил себе. Я видел его...

Я видел белую тень на стене, на остатке стены, срезающей холм щебня.

Вот здесь он стоял, когда его осветила вспышка взрыва, тень его упала на стену и отпечаталась на ней, как на негативе. Сутулая, со шляпой набекрень, с острыми углами заметных сбоку очков... Тень была, а человек... превратился в газ, испарился вместе с клочком столь желанной для меня бумаги, недавно еще живой, который вредил и делал добро и даже подумал обо мне, он... не существовал.

Есть от чего сойти с ума!

Может быть, я и сошел с ума, смотря на чудовищную, смеющуюся надо мной, обвиняющую весь мир, запечатленную на стене тень человека, который еще сегодня был живым...»

«За мной ухаживали, как за героем. Никому даже в голову не пришло вспомнить об отравленных стрелах и Женевских соглашениях. Люди вокруг меня помнили лишь о моем, якобы героическом, поведении в уничтоженном городе.

Меня даже заставили пройти медицинское освидетельствование в спешно организованном «лучевом госпитале». Поселили в палатке вблизи него.

Там я встретил очаровательную соотечественницу. Ее звали Лиз. В костюме сестры милосердия, с опущенными глазами, она провела меня через знакомые коридоры загородного отеля, где я недавно жил, превращенного теперь в госпиталь. В коридорах прямо на полу лежали больные. Нам приходилось перешагивать через них.

Лиз сказала мне, что прилетела из Штатов, чтобы помочь несчастным. Я знал, что за последние дни сюда прибыло множество иностранцев, самоотверженно предлагавших свою помощь. Они создали интернациональную бригаду спасения.

О ирония судьбы! Меня, Роя Бредли, придумавшего отравленную стрелу, использованную в ультиматуме, меня за мои непроизвольные и бесполезные действия зачислили бойцом этой интернациональной бригады за номером первым.

Лиз тоже входила в эту бригаду.

Идя по коридору, я смотрел на искаженные страданием лица, белые и черные. Я видел здешних женщин, они брили себе головы. Это было привычно. Но видеть рядом таких же бритоголовых белых женщин... Одна из них сидела на матраце и расчесывала волосы. Они оставались на гребешке. Половина головы ее уже лишилась волос, но она продолжала причесываться.

Лиз наклонилась, попыталась завязать у нее на голове косынку, но женщина отстранилась: она хотела видеть себя с волосами, ей не было видно в маленькое зеркальце, что на затылке их нет.

Некоторые из лежавших казались мертвыми. Лица негров светлели, белых – темнели, как бы сближаясь цветом перед переходом в иной мир.

Лиз заставила меня показаться еще русскому доктору. Он только что осмотрел могучего, оказавшегося вполне здоровым парня с русыми волосами, как я почему-то решил – шведа, тоже прибывшего, видимо, с бойцами интернациональной бригады спасения. Парень посмотрел на меня прищуренным глазом, с какой-то хитрецой. Я кивнул ему и попросил подождать меня. Парень согласился. Он говорил по-английски с забавным «шведским» акцентом.

У меня проверяли кровь.

– Не знаю, будут ли у меня дети, – сказал я, выходя вместе со шведом из госпиталя, – но в палату к очаровательной Лиз я, по-видимому, не попаду.

– Когда гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, – услышали мы сзади звонкий голос.

Магомет был в узких темных брюках и облегающем, тоже темном свитере. Сестра милосердия несколько неожиданно преобразилась.

– Оценивающе смотрите? – спросила, догоняя нас, Лиз. – На мне лишь защитный костюм, уверяю вас, не уступающий по качествам вашему марсианскому балахону, спасшему вас, но лишь более элегантный. Как вы думаете? – спросила она шведа.

Швед усмехнулся.

Я слышал о таких костюмах и знал, что они баснословно дороги.

– Я еду в город, – сказала Лиз. – Наша команда продолжает раскопки. Может быть, вы, Рой Бредли, наденете свой костюм и отвезете меня на своем «джипе»?

Она говорила это, а смотрела на шведа.

– Мне тоже надо быть там, – сказал он.

– Но я не пущу вас без костюма! – воскликнула Лиз.

– Он уже на мне, – просто сказал швед.

Мы с Лиз удивленно посмотрели на завидную фигуру атлета в элегантном белом костюме спортсмена. Признаться, я потом плохо понимал, чем он занимается, этот швед. Может быть, он тоже был корреспондентом? Он всегда мало говорил. Но к нему приходили какие-то люди за указаниями. Он много ездил, часто вместе со мной, нередко вместе с Лиз; во всяком случае, Лиз не упускала такой возможности.

На этот раз мы поехали втроем.

У меня в моем допотопном балахоне был идиотский вид. Лиз напоминала в черном облегающем одеянии дьяволенка... Швед был Вергилием в белом костюме, спокойно прогуливающимся по аду, все знающем, все угадывающем...

У нас были радиометры, но у шведа он был какой-то особенный. И мы словно состязались в треске своих приборов. Порой они тревожно захлебывались.

В разрушенном городе работали спасательные команды интернациональной бригады. Лиз знала места, где сосредоточивались те больные, которыми еще можно было заниматься.

Город остался тем же адом, каким я уже видел его в первые минуты после взрыва. Только трупов теперь стало больше. Их извлекали из-под камней, складывали на асфальт. Они разлагались на жаре, и от них шел дурманящий, сладкий запах.

– Не знаю, что страшнее, – сказала Лиз, – что произошло или что произойдет?

– Вы ждете еще чего-нибудь? – спросил я.

– Многого, – сказала она. – Эпидемий.

– А я жду... Знаете, чего я жду? – спросил я, оглядываясь вокруг.

Удивительно, как долго могут дымиться развалины! Хотя это, может быть, оттого, что никто их не тушил... Город догорал, тлел, как дымящаяся головешка, расстилая смрад по улицам, ограниченным горами битого камня... На этих улицах словно остались только отвалы пустой породы, а домов, которые окружали их, здесь уже не было.

– Я написал в газету, что присутствовал на первом дне Страшного суда, – сказал я. – Мне показалось, что все покойники вышли из могил и, корчась, ползли меж камнями. Я написал о том, что здесь видел.

– Если бы я могла, я выколола бы глаза всем, кто это видел. Этого нельзя видеть! – сказала Лиз.

– Может быть, надо лишить зрения тех, кто сделал это, – заметил швед.

• Предыдущая
• 32/105
• Следующая