Ковентри возрождается - Таунсенд Сьюзан "Сью" - Страница 9

– Не уходите из дома, мне надо будет потом поговорить с вами.

Инспектор сыскной полиции Слай не стал утешать Дерека, он знал по опыту, что тогда все начнется сначала. Он и платка своего не предложил: обратно никогда не получишь.

– Я услышал слово «жена» и не выдержал, – объяснил Дерек Слаю, как только перестал плакать и судорожно вздыхать. – Жена – это женщина в фартуке, у которой руки по локоть в миске с тестом. Жена – добрая и мягкая и говорит близким нежные слова. Жена не убивает соседа, а потом не убегает из дома…

Мэри и Джон Дейкин сидели у подножия лестницы. Они походили на тех мирных подростков, которых видишь на страницах каталога промышленных товаров крупной фирмы, скажем, «Литтл-вудз»; на картинках они обычно валяются на стоге сена или же сияют восторженными улыбками с новеньких мопедов. Они не знали, что и думать, в прежней жизни не было ничего, что подготовило бы их к такому потрясению: родная мать – убийца. Они не знали, что сказать друг другу и напряженно вслушивались в голоса, доносившиеся из-за двери гостиной. Дверь открылась. Инспектор сыскной полиции Слай стоял перед ними, весьма представительный в своей темной форме.

– Мэри, будь умницей, дай отцу чашку чая… побольше сахара… у него шок.

По дороге на кухню Мэри бросила взгляд в гостиную. Дерек трясся всем телом, по подбородку стекала слюна, пальцы переплетались, как спаривающиеся змеи.

«Моя мать убийца, а отец сошел с ума», – подумала Мэри.

Она живо представила себе обстановку семейного завтрака в то роковое утро. Все было привычно… обыкновенно… как всегда… традиционно. Скучно… тихо… приятно… НЕ О ЧЕМ БЫЛО БЕСПОКОИТЬСЯ. Джон пристально разглядывал ковер в прихожей; он думал о том, что теперь уже никогда не сможет пойти в свой шестой класс колледжа, где он готовился сдавать экзамены по расширенной программе. Разве что перекрасить волосы и носить днем темные очки. Что еще хуже, имя его матери, Ковентри, попадет в газеты. А он говорил приятелям в колледже, что ее зовут Маргарет.

Инспектор Слай встал: беседа с Дереком была почти окончена. Дерек выл, как расстроенный волк. Слай с презрением наблюдал за ним и думал: «Дайте мне его в камеру минут на пять, и я сделаю из него мужчину. Что ему нужно, так это хорошая взбучка».

Инспектор сыскной полиции Слай был заядлым сторонником хорошей взбучки. Он сам не раз наблюдал, какие она творит чудеса. У людей, выходивших из полицейского участка, спина была в невидимых миру синяках, зато голову они держали высоко.

Мэри вошла в комнату с двумя кружками слабого чая с молоком. Она отвела глаза от отца.

Слай бросил на нее один из своих взглядов «сильного мужчины с золотым сердцем»; непременные особенности такого взгляда – слегка склоненная голова, поджатые губы и поблескивающие глаза.

– Я вижу, Мэри, ты станешь в дальнейшем большим утешением отцу, – сказал Слай голосом, «которым надо говорить с подростками».

Дерек снова громко разрыдался, и Мэри быстро вышла из комнаты. Она испытывала отвращение и омерзение от вида соплей и слез, текущих по отцовскому лицу. Она жалела его, но еще больше себя. Жизнь ее разбита: она никогда не выйдет из дома. Она потеряет всех подруг, и к тому же теперь, когда матери нет, ей придется взять на себя всю глажку и работу по дому. Она погляделась в зеркало, висевшее в прихожей, и подумала: «Я постарела на десять лет. Теперь я выгляжу на все двадцать шесть».

Посасывая золотую цепочку, она снова уселась у подножия лестницы и принялась ждать, когда ее вызовут на допрос.

Джон был наверху и оттуда наблюдал, как у мертвого Джеральда Фокса снимали отпечатки пальцев, как труп фотографировали, ощупывали, измеряли и наконец погрузили в карету «скорой помощи». Джон впервые осознал всю чудовищность совершенного матерью преступления. Джеральда Фокса больше нет. Это уже не он, а кожура одна, ничто, пустые хлопоты. Джон стал думать о собственной смерти. Он решил, что предпочитает умереть во сне, когда ему будет восемьдесят пять, и уж во всяком случае прежде, чем он начнет страдать недержанием. Джон посмотрел на платья матери, висевшие в гардеробе. Они были добропорядочны и тусклы. Туфли были еще хуже. Он выдвинул верхний ящик стоявшего у кровати комода и увидел пачку бумажных носовых платков и пять пар белых хлопчатобумажных трусов. Затем нашел дневник с замочком, спрятанный в футляре для грелки. Джон сунул дневник за пазуху. Он не желал, чтобы инспектор Слай прочел, что там написала его мать. Золоченый замочек холодил грудь. Джон тихонько поискал в комнате ключ, но не нашел. Он подождет, пока закончится этот жуткий вечер, отец и Мэри уснут, и тогда он вскроет дневник и прочтет материнские мысли. Закрывая дверь, он едва слышно проскулил:

– Ах, мама, мама.

Инспектор Слай обнаружил видеокассету «Грешные тела». Он показал ее Дереку, но тот упорно твердил, что никогда прежде ее не видел. Мэри тоже отрицательно мотала головой. Инспектор Слай сказал:

– Значит, она принадлежит мальчику.

Джон вошел в комнату и внес полную ясность в расследование. Нет, он никогда кассеты не видел; он этим не интересуется. Порнография скучна и унижает женщин. Слай подумал: «Паршивый маленький ханжа».

Вслух он сказал:

– Ну, раз кассета не принадлежит никому из присутствующих, значит, она принадлежит миссис Дейкин.

Джон и Мэри переглянулись и решили не говорить ничего в защиту матери. В конце концов, ее здесь нет, а они-то здесь.

Дерек взорвался:

– Моя жена не потерпела бы в доме этакой дряни, она даже «Шоу Бенни Хилла» могла смотреть, только прикрыв лицо подушечкой. Она – настоящая леди.

– Да, леди-убийца, мистер Дейкин, – отрезал Слай, очень довольный собой. – Позвольте мне сказать вам кое-что, старина. Никто из нас не знает ближнего своего. А живем годами бок о бок. Мы тешим себя мыслью, что знаем свою половину насквозь. Однако в один прекрасный день обнаруживаем, что представления не имеем о ее истинной сущности, и такое случается сплошь и рядом. Моя собственная жена, которая из-за робости пять раз проваливалась на экзамене по вождению автомобиля, на прошлой неделе прыгнула с парашютом – в благотворительных целях.

Сентер-Пойнт. Я слышала об этом здании. Раньше оно было знаменито. Сейчас выглядит пустым и безжизненным. Вокруг свищет ветер, который подхватывает людей и прижимает к бетонным стенам. Я хотела бы сидеть в Сентер-Пойнт, в собственной комнате на самом верху, и смотреть вниз, потому что не знаю, где начинается и кончается Лондон. Могу я обойти его за день или на это уйдет неделя, a то и месяц?

Шагая по Чаринг-кросс-роуд, я вижу двух целующихся молодых людей в деловых костюмах. Один прыгает на подножку медленно идущего автобуса. Оставшийся на тротуаре парень продолжает посылать ему воздушные поцелуи, пока автобус не скрывается вдали. Я вижу женщину средних лет, с безукоризненным вкусом одетую в черное и красное. Ее высокий каблук попадает в трещину на асфальте. Она спотыкается и восклицает: «Ах ты, ё-мое!» Выдирает туфлю из трещины и с отчаянием смотрит на порванную замшу. Я вижу старика в мягкой фетровой шляпе, в сущих отрепьях вместо пальто и в высоких резиновых сапогах; он достает из повидавшего виды футляра саксофон и начинает играть «Голубую луну». Турист-японец фотографирует музыканта, останавливается послушать, а в конце номера аплодирует. Затем просит сыграть «Над Алабамой падают звезды». Покачиваясь в чересчур просторных для него сапогах, саксофонист привычно вздымает инструмент, опускает его вниз, саксофон плывет направо, налево… Я представляю себе, каким он был двадцать пять лет назад. Мне кажется, он носил расшитый блестками смокинг, играл в большом оркестре и думать не думал, что когда-нибудь состарится…

Турист-японец хлопает в ладоши, улыбается и кланяется, однако уходит прочь, не бросив и монетки в открытый футляр.

– Как обидно, что мне нечего вам дать, – говорю я старику, который тяжело переводит дух. – Вы просто молодец.