«Из пламя и света» - Сизова Магдалина Ивановна - Страница 95

• Предыдущая
• 95/120
• Следующая

— А я в редакцию, к Краевскому, на розыски моего собственного февральского номера «Отечественных записок». Мне его еще не доставили, а ведь в нем «Тамань»! Ведь этот номер, наверно, рвут с руками. Боюсь, что и мой оторвут.

— Ну, в таком случае и я с вами, — сказал Одоевский, стараясь приноровиться к шагам Панаева. — Может, удастся узнать, когда можно ждать плодов последнего разрешения цензуры?

— Какое разрешение имеете вы в виду? — быстро спросил Панаев.

— А разве вы не знаете? Девятнадцатого числа сего месяца цензура разрешила отдельное издание «Героя нашего времени».

— Да неужели? — прокричал Панаев, остановившись посреди улицы. — Все пять повестей?

— Все пять повестей.

— Великолепно! Я буду просто счастлив иметь в своих руках целый томик этих чудесных вещей!

— Да-а! Блистательные образцы русской прозы, как выразился Александр Иванович Тургенев у Карамзиных, когда Лермонтов читал там в сентябре свой отрывок. И что примечательно — это я уж от себя добавляю, — во всей этой прозе он всегда остается поэтом. Некоторые места слушаешь как музыку. И кроме того, все время чувствуешь глаз живописца.

— Надо надеяться, Владимир Федорович, что для Лермонтова наступает сравнительно спокойный период жизни, когда он сможет, наконец, отдаться литературной работе.

— Он и сам об этом мечтает. Вы знаете, — улыбнулся Одоевский, — Виссарион Григорьевич от него в неистовом восторге. И в самом деле, он еще так молод, а какая зрелость мастерства и какой мудрый глаз на нашу современность! Кто глубже и ярче его вскрыл тяжкую душевную пустоту ее героев? И у кого еще такая великолепная кисть? Ведь его «Песнь о купце Калашникове», и «Мцыри», и весь «Герой нашего времени» — это…

Но в эту минуту женский голос позвал:

— Владимир Федорович! Кня-язь!..

Одоевский умолк, не окончив фразы, и, оглянувшись, увидал неподалеку карету и худенькое лицо Софи Карамзиной, махавшей ему рукой из окошка.

— Садитесь со мной скорее, — крикнула она, — вы мне очень нужны!

— А куда вы изволите ехать? — спросил Одоевский, подходя и целуя ее руку.

— К Смирновой, к Александре Осиповне, и мне необходимо поговорить именно с вами.

— Ну, Иван Иванович, — обернулся Одоевский к Панаеву, — после таких приказаний ничего не остается делать, как только повиноваться.

Оба улыбнулись, после чего Панаев поспешил дальше уже один, а Одоевский уселся в карете и спросил Софи Карамзину:

— Что же случилось, Софья Николаевна, и чем я могу быть вам полезен?

— Да не мне, — сказала она, — а Лермонтову, Лермонтову! Вы ничего о нем не слыхали?

— О нем? — удивился Одоевский. — Ничего, кроме того, что скоро должен появиться его «Герой» отдельным изданием, чему я чрезвычайно рад.

— Ах, боже мой! — торопливо проговорила Софья Николаевна, обернув к Одоевскому взволнованное лицо. — Это, конечно, конечно, замечательно, но у него могут скоро произойти новые неприятности. С ним всегда что-нибудь случается.

— Что же случилось на этот раз?

— А вот что: говорят, у него была дуэль с сыном французского посла.

— Дуэль?! — переспросил пораженный Одоевский. — С де Барантом? Не может быть!

— Я тоже так думала, но maman слышала из верного источника, что это действительно произошло на днях где-то около Черной речки. И хотя Михаил Юрьевич выстрелил в воздух — я знаю, он не признает убийства на дуэли, — все равно мы боимся, что это не пройдет ему даром.

Одоевский сидел молча.

— Вот почему я еду к Александрине, — заключила Софья Николаевна. — Мы должны с ней посоветоваться о том, кого можно будет о нем просить.

— В таком случае, — решительно проговорил Одоевский, — продолжайте ваш путь, но прикажите кучеру на одну минуту остановиться. Потому что я сейчас же поеду кое к кому, чтобы узнать, насколько верны ваши сведения, а потом выяснить, с кем и мне следует о нем поговорить.

— Я знала, что вы именно так поступите, — ласково сказала Софи Карамзина, протягивая ему руку.

Весна долго не начиналась по-настоящему, но наступили ветреные багровые закаты, долго не потухавшие над Невой.

Уже забывалась понемногу эта история дуэли Лермонтова с де Барантом. Участники ее выезжали снова в свет, и княгиня Щербатова была явно увлечена воспевшим ее поэтом.

А Лермонтов все упорнее мечтал об отставке, огорчая этим Елизавету Алексеевну, желавшую видеть его блестящим офицером.

Он думал о том, что уже пережил, и что уже написал, и что напишет в будущем, и о том, что цензор Корсаков разрешил издание «Героя нашего времени». Думал о судьбах России, о членах «кружка шестнадцати» и о том, как был бы доволен Одоевский, узнав о его существовании. Он думал об очень многих и очень различных вещах и людях и совсем не думал о том, что через несколько дней будет арестован, отправлен в петербургский ордонансгауз и предан военному суду.

В конце февраля командир лейб-гвардии гусарского полка генерал-майор Плаутин потребовал, чтобы поручик Лермонтов представил письменное объяснение обстоятельств дуэли между вышеназванным поручиком лейб-гвардии гусарского полка и сыном французского посла.

11 марта 1840 года за подписью великого князя Михаила Павловича был издан приказ, в котором объявлялось, что лейб-гвардии гусарского полка поручик Лермонтов за произведенную им, по собственному его сознанию, дуэль и за недонесение о том тотчас своему начальству предается «военному суду при Гвардейской кирасирской дивизии арестованным».

На другое утро после того, как его увели, бабушка долго не выходила из своей комнаты. И не было слышно, чтобы она кого-нибудь позвала.

Наконец Шан-Гирей постучался к ней и, не получив ответа, осторожно приоткрыл дверь. В полусвете туманного утра он увидел бабушку, лежавшую в странной позе, с вытянутой и отброшенной рукой.

Заметив его, она с трудом проговорила:

— Плохо…

И Аким Шан-Гирей понял, что у бабушки случился удар и что язык и левая рука плохо ей повинуются.

Но уже через три дня, с первыми признаками улучшения, она начала здоровой рукой писать письма начальству, прося за Мишу, и выпросила у барона Зальца, петербургского плац-майора, разрешение племяннику ее Акиму Шан-Гирею ежедневно навещать арестованного.

В редакции «Отечественных записок» весь день было людно и шумно. Журналисты и сотрудники с утра приходили к Краевскому, обсуждая последний, февральский номер журнала, в котором были помещены «Тамань» и «Казачья колыбельная» Лермонтова, расспрашивали о новом, мартовском, который уже готовился к печати.

— Не понимаю, — недоумевал журналист у окна, только что восхищавшийся «Колыбельной», — «Отечественные записки» — вдруг без Лермонтова! Да ведь его произведения — приманка для твоих изданий!

— Так-то оно так, — нехотя ответил издатель. — Да ведь и то сказать, такой успех только у Пушкина бывал.

— Между прочим, Андрей Александрович, — понизив голос, спросил журналист, — сколько ты платишь Лермонтову за строку, если не секрет? Вероятно, так же, как Пушкину Смирдин: строка — червонец?

— Не совсем, — после некоторой паузы смущенно ответил Краевский.

— Меньше? — спросил настойчивый журналист.

— Да, значительно меньше. Дело в том, что Михаил Юрьевич… никогда ничего не берет за свои произведения.

Услыхав такой ответ, журналист громко рассмеялся, потом хитро подмигнул Краевскому и протянул ему свою широкую ладонь.

— Поздравляю, издатель, вы блестяще устраиваете свои дела!

В эту минуту новое лицо появилось в дверях редакции, и взоры всех присутствующих обратились к нему.

— Виссарион Григорьевич?! — вскричал Краевский, удивленно оборачиваясь к вошедшему. — А мне ваш посланный сказывал, что вы опять захворали и доктор велел вам лежать.

— Помилуйте, Андрей Александрович, как могу я лежать, когда вы своею рукой подписываете гранки с этим дрянным пасквилем Соллогуба!

• Предыдущая
• 95/120
• Следующая