«Из пламя и света» - Сизова Магдалина Ивановна - Страница 79

• Предыдущая
• 79/120
• Следующая

Вечерело. Лермонтов ехал, не торопя лошадь, поглядывая вперед, куда убегала неровная, с набросанными камнями, дорога. Около быстрого ручейка, журчащего по камням под шатким мостиком, остановился напоить лошадь. И пока она пила, раскрыл, спохватившись, свою походную сумку — не забыл ли в Ольгинском подорожную?!

Нет, вот она, целехонька: номер двадцать первый — из Ольгинского укрепления через Ставрополь, наконец, в Тифлис! Он так и знал, что опоздает: первый поход уже кончился, а второй не утвердили. Но все-таки все сошло благополучно.

И хорошо, что подорожная через Ставрополь. Это уже третий раз будет он в этом городе. В первый раз никого не видел из-за болезни. Дядюшка Павел Иванович Петров, начальник штаба войск Кавказской линии и Черноморья, на правах начальства и родственника сразу велел в госпиталь ложиться. Во второй раз — как ехал в Ольгинское из Пятигорска — торопился застать Вельяминова за Кубанью и опять никого, кроме Павла Ивановича, не повидал.

Вот уже далеко позади осталось Ольгинское укрепление. В сумерках совсем слились с туманом кустарник, окружающий укрепление, и земляные насыпи. Да, нелегка жизнь в этих укреплениях, похвалиться нечем!.. Он видел не одно Ольгинское: в других еще хуже.

Враги кругом, стерегут каждый шаг, провиант подвозить и трудно и опасно, воды питьевой не хватает, а лихорадка свирепствует вовсю, особенно во время осенних дождей.

Однако как быстро темнеет! Но хоть дни стали короче, осени и в помине нет. Только кое-где на холмах, на местах высоких чуть тронуты осенним золотом лиственные деревья.

Ночь еще не наступила, а его неудержимо клонило ко сну: сказывалась усталость. В Ольгинском после долгого и трудного пути передохнуть не дали совсем: в тот же день получил приказ выехать немедленно к своему полку в Караагач с подорожной и с рапортом к командиру.

Он несколько раз ловил себя на том, что засыпает, покачиваясь в седле. Спасала вошедшая в привычку способность дремать, сохраняя равновесие.

Он уже чувствовал себя немного бродягой и полюбил эту бродяжническую жизнь. Привык считать своим первым другом коня, своим собеседником — звездное небо, своей защитой от холода — косматую бурку да кахетинское, так быстро разливающее легкий огонь по всему телу в холодные ночи. Он любил при взгляде на синевшую вдали горную цепь, или на мглистое ущелье, или на одинокую медлительную арбу вытащить из сумки походный альбом и, поспешно соскочив с седла, набросать карандашом несколько беглых зарисовок. Их накопилось немало. Еще за Кубанью он отложил целую папку рисунков… С первой же тяжелой почтой надо будет отослать их в Петербург.

Он смутно помнил Кавказ по впечатлениям детства, когда бабушка возила его в Горячеводск, нынешний Пятигорск, и отчетливо — первое, потрясшее его впечатление от бессмертной красоты кавказских гор. И потрясение первой детской любви — встречу с девочкой, показавшейся ему, десятилетнему, прекрасным видением. Он никогда не видел ее больше, но встреча с ней оставила в его памяти неизгладимый след, неразрывно связанный с памятью о кавказских горах.

Вдали от Кавказа он вспоминал эти горы, как вспоминают родину. «Так бы и сидел и смотрел всю жизнь», — сказал он однажды Раевскому.

…Да… Раевский… Каково-то ему сейчас?..

И как давно, кажется, не было рядом ни одного друга, никого, с кем можно поговорить на одном языке — на языке многих мыслящих людей России! Сатин и Майер — только в них во время бесед в Пятигорске почувствовал он близких себе людей. Свидание с Голицыным было слишком уж мимолетным. Лермонтову вспомнилось его выразительное лицо, сдержанные, но решительные манеры и усталый, точно надломленный голос, так поразивший его в первые минуты знакомства. Прощаясь, Сатин заметил вскользь, что в начале октября все они уедут в Ставрополь — на зиму. Значит, он застанет их там!

Лермонтов подъезжал к Ставрополю. Пришлось все-таки заночевать на последнем постоялом дворе. Он хотел ехать дальше, дав только короткую передышку коню. Но продолжать путь ночью по дороге, размытой осенним дождем, отговорил хозяин. Зато чуть свет молодой драгун был уже в седле и с видимым удовольствием оглядел ясное небо, предвещавшее погожий день.

В одноэтажных домиках Ставрополя уже горели огни. Слава богу, что нашел хоть плохонький номер в гостинице!

Навестив Павла Ивановича Петрова, тяжело переживавшего смерть жены, Анны Акимовны, Лермонтов пошел разыскивать Сатина.

Помня указания, которые Сатин дал ему в Пятигорске, он быстро нашел нужную улицу и дом, но, не дойдя сотню-другую шагов, остановился в удивлении: что происходило в этом маленьком домике? Несмотря на уже сгустившиеся сумерки, он издали узнал Сатина и маленького доктора Майера, стоявших на крылечке, перед которым остановилась тяжелая, громоздкая кибитка, без сомнения, много повидавшая на своем веку.

Впрочем, внимание его привлекла не столько кибитка, сколько присутствие урядника, который суетился, покрикивая на кучера, и что-то говорил то Сатину, то тучному человеку в куртке и широких шароварах. Наконец, подойдя к кибитке, он обратился к сидевшим в ней путешественникам, очевидно сообщая, что они могут выйти, и жестом указал на домик, на крыльцо и на тучного человека, оказавшегося хозяином дома.

Лермонтов подошел ближе. Он увидел, как Сатин и Майер торопливо сошли со ступенек крыльца и приблизились к кибитке, из которой медленно вышли два человека в длинных шинелях грубого солдатского покроя, увидел, как Сатин и Майер, приветствуя их, пожимали им руки; потом все они вошли в дом, урядник уселся на козлы рядом с кучером, кибитка, гремя, скрылась за углом — и все затихло.

Он поднялся на крыльцо и, войдя в сени, делившие дом на две половины, постучался наугад в первую дверь. Ему отозвались сразу два голоса. Открыв дверь, он увидел Сатина и Майера за небольшим столом, на котором стояло несколько приборов и вино.

— Лермонтов?! — вскричал маленький доктор, поднимаясь навстречу со стаканом в руке. — Сатин, он в самом деле приехал, и приехал именно сегодня!

Сатин, занятый в эту минуту откупориванием вина, оставил свое занятие и сказал, протягивая руку нежданному гостю:

— Лучшего дня ты не мог бы выбрать!

— Почему? — спросил Лермонтов, осматриваясь в ожидании увидеть здесь и двух приезжих в солдатских шинелях. — К вам приехали гости?

— Гости. Они поместились в другой половине дома. Угадай-ка, кто эти приезжие?

Лермонтов покачал головой.

— Сюда прибыли из Сибири участники декабрьского восстания.

Вот оно то, чего он так ждал!.. Лермонтов молча посмотрел на Сатина, на Майера, на дверь, за которой была другая половина дома.

— Здесь… они?! Из Сибири? Участники восстания? Эти два человека в солдатских шинелях?

— Здесь, за углом, живут еще их товарищи. Их привезли тоже из Сибири несколько дней тому назад, и они придут сюда, чтобы увидеть приехавших нынче и нас, а значит, и тебя. Ты увидишь сегодня Назимова, Нарышкина, Кривцова, Голицына, Лихарева, Черкасова и Одоевского — всех!

Лермонтов снова вспомнил все: годы детства, юность, первые вести об этих людях и мечту, которую пронес через всю молодость, — мечту о том, что когда-нибудь он их увидит.

— Идут, идут! — вскричал Сатин, указывая в окно. — Все идут!

И как-то вышло, что и те двое, которые только что прибыли, и те, которые быстро прошли по узенькой улице, под окнами, одновременно оказались в полутемных сенях.

Лермонтов услыхал горячие приветствия, дрогнувшие от радости голоса, увидал, как обнимали друг друга эти люди. Он стоял у порога, забыв о том, что его никто не знает, и смотрел на этих героев своих юношеских мечтаний и надежд, чувствуя, что горло ему перехватило.

— А где же Александр Иванович? Где Одоевский? — спросило несколько голосов.

— Одоевский сегодня чуть свет выехал, следуя приказу, в свой полк в Караагач.

• Предыдущая
• 79/120
• Следующая