Золотая цепочка - Сибирцев Иван Иванович - Страница 7
- Предыдущая
- 7/54
- Следующая
Прогулочный катер бросало в разломы волн. Рвались и гасли за кормой богатые соцветья сочинских огоньков.
— Кипучих, неуемных страстей человеком был Климентий Данилович, — рассказывал Каширин. — Первобытно неуемных. Во всем: в инженерных новациях, в технических экспериментах, в рискованных проектах и предприятиях, в жажде наживы, в ревностном бережении всего, что считал своим. Вот вы задаете вопрос: кто-де он, делец или ученый? Прямолинейно это, простите за откровенность. Недюжинный человек, он в любом сословии многозначен.
Миллионы Бодылина существовали как бы символически. Наличные средства он сразу же пускал в оборот. Его постоянно обуревали реформаторские идеи: то драга, то разработка рудного золота, то подвесные канатные дороги, то шахтные транспортеры. Новшества нередко оборачивались убытком, но ежели везло, то разом — и техническая сенсация, и полная казна.
А вскорости опять пустая мошна. Раздаст деньги на сиротские дома, заложит сколько-то школ, снарядит геологическую экспедицию на Север, задумает железную дорогу тянуть к будущим сибирским Клондайкам…
Катер все углублялся в море. Огоньки Сочи уже давно растаяли и погасли. Мгла была бы совсем непроглядной, если бы не звезды. Они то осыпались жаркими искорками во вспученную волнами и шумом морскую хлябь, то, словно бы стянутые магнитом, смыкались в узоры на низком небе.
— Словом, и мореплаватель, и плотник… — сказал Зубцов.
— Если угодно — да. — Каширин вскинул острый клинышек бородки, сверху вниз посмотрел на Зубцова, переждал накат волн. — Возможно, Анатолий Владимирович, это вам покажется крамолой или я излишне субъективен, но диалектика истории такова, что сибирское купечество в условиях полуфеодальной России было силой в известных пределах прогрессивной. И не стоит преуменьшать цивилизаторскую и просветительскую роль отдельных представителей сибирского купечества.
Конечно, в массе своей оно, как всякое купечество, было диким и алчным, но в этой массе встречались и весьма оригинальные натуры. Александр Михайлович Сибиряков, автор многих трудов по экономике и географии Севера, финансист знаменитых экспедиций Норденшельда и Григорьева, человек, чье имя и поныне носит один из наших ледоколов; Николай Васильевич Латкин, перу которого принадлежит более трехсот статей в словаре Брокгауза и Эфрона; Геннадий Васильевич Юдин, создатель уникальной коллекции книг, которые ныне составляют основу Славянского отдела библиотеки Конгресса США; Иннокентий Кузнецов, талантливый историк, археолог, журналист, писатель, — все они крупные купцы, золотопромышленники, денежные воротилы и вместе с тем весьма заметные величины в дореволюционной сибирской культуре…
Палуба раскачивалась под ногами, Каширин утвердился на ней прочнее, и, заключил тем же тоном:
— Климентий Бодылин с полным основанием может быть отнесен к их числу.
— А не идеализируете вы Бодылина? И энциклопедист он, и в горном деле хозяин не только по имущественному положению. В то же время сами говорите: делал деньги, чтобы двигать науку, двигал науку, чтобы делать деньги… Не кажется ли вам, что многое предпринималось им ради саморекламы: «Отец-благодетель града и храма, покровитель искусств и наук…»
— Во многом вы правы, но и не упрощайте: все ради прибыли. Климентий Данилович был прирожденным инженером, питал страсть к изобретательству, к смелым экспериментам. Они доставляли ему истинное наслаждение. В отношениях же с рабочими Бодылин слыл справедливым, во всяком разе никогда не унижался до обсчетов, спаивания, рукоприкладства…
— Видимо, слыл в своем кругу белой вороной, — сказал Зубцов, с удивлением чувствуя, что проникается невольной симпатией к этому многоликому Бодылину.
— Если хотите, да, белой вороной. Вообще он видится мне личностью довольно трагической. Помните у Горького, Егор Булычев говорит: не на той улице живу. Так вот, Бодылин тоже не на той улице жил и понимал это. Но перейти на другую улицу не хватало духа.
…Весна двадцать первого года. Схваченная апрельским утренником земля звонко вторила быстрым шагам Каширина. Остались позади хибарки Муравьиной слободки, под глинистым обрывом потрескивал истончавший ярульский лед. Впереди, за кромкой тесового забора, чернели скелеты яблонь бодылинского садоводства.
Пришлось долго стучать кованою скобою, пока калитка слегка приоткрылась, лязгнула цепь.
— Кого там бог дает? — голос показался Каширину смутно знакомым. Но откуда он мог знать этого старика со всклокоченной седой бородой, настороженно и недобро глядевшего на Каширина.
— По слухам, здесь обитает гражданин Бодылин, и я желал бы… — начал Каширин, но всмотрелся, умолк, договорил полушепотом: — Климентий Данилович, вы?
Цепь лязгнула снова, Бодылин высунул в щель голову в затертой шапке, обвел взглядом безлюдный берег, покосился на Каширина, сказал:
— Никак Вячеслав Иванович? Пришел, так входи. Благодарствуем, что не побрезговали. Вот как, значит, довелось повстречаться. Бодылина не признал! Эх, судьба-индейка!..
В кухонное окно скреблись голые ветки яблонь. Тускло теплилась на стене керосиновая лампа с закопченным стеклом. Через раскрытую дверь в горницу Каширин с удивлением разглядел слабо мерцавшие в свете лампадки оклады икон. Иконы в бодылинском доме! Климентий Данилович никогда не отличался набожностью, лет пять назад слыл чуть ли не богохульником. Хозяин перехватил испытующий взгляд Каширина и сказал с горькой усмешкой, кивнув на иконы:
— Не дивись и не осуждай. Последнее прибежище мятущейся души и возмущенного разума… — И, глядя за плечо гостя, продолжал монотонно, будто боролся с дремой: — Один я остался. Один как перст. Старший сын, Никодим, ты помнишь его, конечно, надежда моя на старость, погиб неведомо от чьей руки. Средний, Афанасий, как был не в бодылинскую породу, мот и прожигатель жизни, таковским и остался. Удрал из России невесть куда, не то в Манчжурию, не то дальше, за океан. Одна надежда — Агочка из Питера обедает наехать летом. Может, выдам ее замуж и доведется понянчить внучат. А то совсем сошел на нет бодылинский род. — Он натужно закашлялся и договорил с неожиданной для него покорностью: — Отвратил от меня господь за гордыню мою свой пресветлый лик. Но не ропщу. Воздает, видно, небесный судья по скверне моей…
Каширин чуть не выронил стакан с чаем. Такое услыхать от Бодылина.
— Так-то вот у меня обернулось. Воистину, не в городе Степан, не в селе Селифан. Старой власти неугоден был. Хоть миллионщик, да вольнодум и задира. Новой — тоже не показался: злодей, кровопивец и классовый враг. Лишь в господе нашем прибежище и сила моя…
Каширин умолк. Устало и печально провел рукой по лицу, будто счищая что-то с него, и сказал приглушенно:
— А последняя встреча была в той же сторожке, на свадьбе дочери Бодылина, Агнии Климентьевны. Приехала она из Питера и вскорости вышла замуж за Аристарха Николаевича Аксенова. Аристарх Николаевич родом был из потомственных сибирских рудознатцев, инженерное образование получил на медные гроши и стал мозговым центром Бодылинской компании. Все, о чем я вам рассказывал: геологические открытия, различные новшества в добыче — во многом было делом ума и рук Аксенова. Любил его Климентий Данилович, как родного сына. Аристарх же Николаевич едва ли не с юности полюбил Агнию Климентьевну, хотя она была младше его на пятнадцать лет. Словом, романтическая история. И вот свадьба. Я был на ней единственным гостем. Всеми владело предчувствие неотвратимой беды, надвигавшегося конца, и наши крики «горько» были не только данью свадебному обряду… — Каширин снова провел рукой по лицу и заключил: — Но так или иначе поженились они, как желал того Бодылин, с попом и венцом. Деньков через десять молодые отбыли на жительство в Питер, где Аксенов получил место приват-доцента в институте. А через неделю после их отъезда Бодылин в своей сторожке был убит и ограблен.
— Убит и ограблен?! Кем? Что взяли у него?
— Кем, не знаю. Разворочен был летник во дворе. Слухи шли, взяли золото в слитках. Агния Климентьевна и Аристарх Николаевич по тем временам еще не добрались до Петрограда, и я похоронил Климентия Даниловича в фамильном склепе Бодылиных. А на второй день после похорон был препровожден в губернский уголовный розыск. Допрашивал сам начальник. Был он из прибалтов. По-русски говорил с акцентом. И глаза тоже, как прибалтийское небо. Знаете, бывает оно таким, не пасмурное, но и не ясное. Одним словом, пустые глаза, холодные. Как говорится, ни печали, ни воздыхания.
- Предыдущая
- 7/54
- Следующая
