Время барса - Катериничев Петр Владимирович - Страница 89

• Предыдущая
• 89/111
• Следующая

Впрочем… Каждый гений безжалостен уже потому, что правдив. Аля знала это. И все же, все же…

— Влад… Но ты же не умрешь, правда?..

— «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет…» — попытался шутить Маэстро, но кровавая пена снова запузырилась на губах… Слова давались ему с трудом: лицо сделалось даже не серым — восковым, как посмертная маска; он прошептал одними губами:

— Я не смог стать Моцартом, и душа моя пропадет со мною, вот в чем беда.

— Маэстро, это не так, это просто гордыня… Подожди… Ведь ты не можешь умереть! Ты же не умер тогда, на берегу! У тебя же… договор со смертью!

— Договор со смертью? — Лицо Маэстро исказилось. — Никто не знает о смерти больше, чем я. Может быть, только Лир… Нельзя договориться с тем, чего нет.

Смерть — это дьявол, ложь, нежить. Нельзя договориться с сатаной, ибо сам договор будет ложью.

— Но ведь я даже читала, что… были люди, которые…

— Они все умерли. «Итак, слушайте слово Господне… правители народа сего… Так как вы говорите: „мы заключили союз со смертью и с преисподнею сделали договор: когда всепожирающий бич будет проходить, он не дойдет до нас, — потому что ложь сделали мы убежищем для себя, и обманом прикроем себя“. Посему, так говорит Господь Бог: …И поставлю суд мерилом и правду весами; и градом истребится убежище лжи, и воды потопят место укрывательства. И союз ваш со смертью рушится, и договор ваш с преисподнею не устоит».

Девушка только замотала головой:

— Я ничего не поняла!

— Смерть, как и зло, существует только по воле творящих ее смертных, будь то люди или бесы.

Аля чувствовала, как сердце снова будто летит в пропасть… Все смешалось: безлюдная и кажущаяся бескрайней степь, пространство, пронизанное меркнущим звездным светом и запахами полыни, недавний ужас и азарт, жажда. желание выжить… И — Маэстро, умирающий от ран и от нежелания существовать дальше в этом мире… Как это может быть?.. Как может человек, видящий в любом предмете возможное оружие, а в любом человеке — врага, как он может подниматься до высот размышлений о жизненных смыслах?.. Ну да, именно это было странным и непостижимым и пугало: Маэстро жил в этом окружающем жестоком мире, более жестоком к нему самому, чем ко многим, но не только в нем… Он жил и в другом мире, в том, что казался девушке вымышленным, жил совершенно органично, словно родился именно там; миры переплетались в нем, и пользовался он понятиями каждого мира столь естественно, что девушке вдруг почудилось… Может быть, оба эти мира реальны абсолютно, нет, не только для Маэстро, но и для всех людей, только люди не желают этого знать, потому что признать тот, другой мир, слишком тяжко, это все равно что признать приговор своей никчемной жизни, полной пустопорожней болтовни, тщеславия, суесловия, злобствования, зависти, немощи и скорби… Проще — не замечать ничего и ничто не признавать… Почему все так? Бог знает.

— Маэстро… А как же душа? Душа бессмертна?..

— Бог милостив.

Маэстро замолчал. Горло его вдруг сковал жестокий спазм, лицо сделалось серым, глаза закатились, губы дрожали; тело скрутило, он извивался по земле, как выброшенный на раскаленный песок морской угорь, дрожал, хрипел, царапал ногтями шею, словно пытаясь сбросить несуществующую удавку… Когда он размыкал ресницы, глаза блестели горячечным блеском, а все тело напряглось, изо рта, вместе с розовой кровавой пеной, рвался крик, Маэстро кусал губы, но стон этот прорывался, снова и снова…

— Влад, пожалуйста, не умирай… — Аля приникла к нему всем телом, прижала к земле, пытаясь сдержать судороги, и почувствовала, как оно обмякло, и услышала слова молитвы, и вспомнила, как похожую читала над нею бабушка Маня давно-давно, в детстве, когда она…

— Пресвятая Владычице Богородица… Отведи уныние, забвение, неразумие… и вся скверныя и лукавыя помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума… и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен… и избави меня от многих лютых воспоминаний и от действ злых освободи… — Голос Влада становился тише и глуше, пока не сделался легким и почти неслышным, как дыхание.

— Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного… — это было последнее, что услышала девушка.

Маэстро замолчал, Аля почувствовала, как расслабилось его тело, и в душе ощутила почему-то невероятное облегчение. Она чуть отстранилась, постаралась улыбнуться:

— Ну, вот видишь, Влад, приступ прошел, и теперь…

Маэстро глядел тускнеющими зрачками в дальнюю даль Млечного Пути; лицо его было умиротворенным и уже нездешним.

Все, что произошло дальше, Аля ощущала как во сне. И то, как найденной в машине саперной лопаткой рыла неглубокую яму, и то, как обкладывала уже засыпанную могилу камнями, собранными вокруг, и то, как бесчувственно и молчаливо сидела, усталая и опустошенная. Не было ни мыслей, ни слез, ничего.

Вспоминала и то, как ехала до окраины поселка на этом громадном чужом автомобиле, как толкалась по рынку, невидяще вглядываясь в людей и товары, как села в какой-то автобус, который ехал и ехал весь день, а сердобольная соседка пыталась накормить ее хлебом и самодельной колбасой. Она даже не помнила — ела или отказывалась… Спала она в автобусе или нет, и куда она ехала, и о чем были сны, и были ли они вообще… Ничего этого Аля потом вспомнить не сумела.

Очнулась от спасительного морока она лишь ранним утром и поняла, что ехала всю ночь и что это Княжинск, и, сойдя с автобуса, почувствовала спиной свежую прохладу, а под ногами еще мокрый, чисто вымытый асфальт, и дневная сутолока еще не захватила миллионный город, но транспорт уже пошел, и вскоре Аля была уже перед своей дверью и открыла ее взятым у соседки ключом, — та еще посетовала на худобу девушки… И, постояв десять минут под горячими струями душа, упала в свою постель, свернулась калачиком и, засыпая, чувствовала, как слезы горячо греют шеку, и, когда теплые грезы, похожие на желтое, наполненное золотистыми колосьями поле, уже уводили ее в сон. она вспомнила…

«Будь мудрой, девочка… Живи».

Порой все, что у нас остается, это наши сны. Сон, повторяющийся из ночи в ночь, душный, монотонный, наваливался на Алю каждую ночь тяжкой ватной стеной.

Она металась в этой смертной духоте, пока лоб и щеки не обдавал пронизывающий до костей ветер. Ей казалось, будто она карабкается по почти отвесной ледяной стене, и острые иглы льда впиваются в ладони, и дыхания не хватает, а небо, бывшее несколько минут назад ослепительно синим, заволакивает сначала белесая, потом сероватая, а потом и грязно-лилового цвета дымка: дымка ползла, закрывая уже собою полнеба, превращаясь в наполненную грозными грозовыми разрядами тучу, и из нее неслись снежные, с ледяными шариками градин, вихрящиеся смерчи… А руки девушки уже немели, замерзшие пальцы становились почему-то красными и хрупкими, как кораллы, и казались такими же ломкими… И страх падения становился реальным, как тот самый снежный вихрь, и девушка ждала падения и того, как жестокий удар исковеркает ее тело, превратит в мятую бесформенную груду, сделает похожей на старую тряпичную куклу с разбитым фарфоровым личиком.

А потом снился какой-то заброшенный барский дом с прогнившими, когда-то крашенными рыжей краской половицами, с облупившимися изразцовыми печами, с запущенным, одичалым двором, заросшим крапивой и бузиной по самые окна, с оборванными обоями, с истлевшим тюлем на рассохшемся фортепиано… Когда девушка коснулась клавиш, басовая струна загудела сипло, и надтреснутый звук длился и длился и плыл по комнатам этого выстуженного сырого дома, казалось и жилищем никогда не бывавшего… А вокруг уже стелился горький дым, впитавший в себя запахи прели, плесени и скверно горящих старых газет, и девушка знала: это в соседней комнате два завшивленных бомжа с гнилыми сколами зубов под красными воспаленными губами жгут костер, но вовсе не для того, чтобы согреться… Лица бродяг были скрыты неопрятными черными бородами, как у русских мужиков, какими их показывают в голливудских фильмах, и наружность бродяг походила на цыганскую, а потому казалась ненастоящей, гротескной, диковинной и дикой.

• Предыдущая
• 89/111
• Следующая