Время барса - Катериничев Петр Владимирович - Страница 72

• Предыдущая
• 72/111
• Следующая

— Я недавно в поезде ехала. Там на каком-то больном полустанке лозунг по крыше, вдоль всего дома… Когда-то на совесть сработали, теперь убрать — деньги нужны, да и часть пейзажа опять же… Так вот, лозунг… в духе времени…

Раньше было «Слава труду» начертано. А нижняя перекладинка в букве "д" сгнила и отвалилась. И вот представь, что мы теперь читаем… Крупно так, аршинно: «Слава трупу»! Трупу, ты понял? Тому, что всеми нами управляет н тащит .ваше упирающееся стадо из разоренного телятника прямо на живодерню!

— Аля…

— Что — Аля?! Знаешь, как мне страшно, когда ты сереешь на глазах и зрачки у тебя становятся пустыми и мертвыми?.. Что ты видишь в той тьме, которая тебя окружает, я не знаю, но я боюсь… Еще немного такой жизни — и та самая тьма настигнет и меня!

Девушка, сидя на корточках, прислонилась к каменной стене, словно хотела с нею слиться, закрыла лицо ладонями; плечи, предплечья, запястья напряглись, словно она пыталась справиться с навалившейся на нее непомерной тяжестью…

Кисти рук побелели от напряжения.

Маэстро наклонился, коснулся ее плеча… Теперь он просто ждал. Так прошла минута, другая… Постепенно напряжение ослабло, плечи девушки обмякли. С усилием и опаской Аля отняла от лица ладони и теперь рассматривала их так, будто это были не ее собственные руки, а ветви деревьев… Наконец вздохнула облегченно, подняла на Маэстро взгляд:

— Кажется, я содеем разучилась плакать. — Аля попыталась улыбнуться, но улыбка вышла у нее совсем невеселой, вымученной, а в глазах плескалась обида, горючая и горькая, как полынь, как те самые невыплаканные еще в детстве слезы. И еще — она словно просила у Маэстро за что-то прощения… То ли за то, что она его почти не любила, то ли за то, что нe за что любить ее саму… — Я сoвсем разучилась плакать. — повторяла Аля.

— Не бойся. Способность плакать — это как любовь, только кажется, что исчезла навсегда… Потом это вернется. Тогда, когда ты будешь готова.

— Я и сейчас готова… Но не могу; Ты же ви-ди-шь.

— Просто сейчас не время.

— Маэстро… ты думаешь… этому будет время?! И я смогу?

— Да.

— Правда?

— Правда.

Ночь легла ровно, как бывает на юге, и только кровавое зарево заката светилось, затухая, над ставшей черной водой мерцающими угольями, да луч беспокойного света желтым бесом плясал в фиолетовом небе свой безумный танец, словно, предвещая кому-то или скорое помешательство, или мучительную кончину.

Бывает, что человек уже сдался. Внешне он еще кажется сильным, отважным, а порой и могущественным, и не только окружающим, но и самому себе. А на самом деле таящаяся и таимая глубоко в душе червоточинка уже разъела пустошь, в которой, как в брошенной избе, поселились чумная нежить и стылая, смертная тоска… Но ни злосчастье, ни лихо не успевают сожрать такого человека: он пропадает, как падает: ровно и красиво, словно подточенный ясень, разом, накрывая зелеными еще ветвями громадное пространство вокруг, и падение величавого исполина кажется окружающим необъяснимым и странным, пока не вскроется пустое, голое чрево, полное гнили и нечистоты.. Так бывает.

А бывает — наоборот. И сил уже больше нет ни на что, и отчаяние кажется безмерным, как неизбывная усталость; как серые сумерки будней, сутолочным своим чередованием? способные похоронить не только благие помыслы и святые порывы, но и самого человека превратить в пустую оболочку… Но силы находятся вдруг, без окаянного отчаяния, без надрыва: человек словно собирается внутри себя, и вот он уже стремится, идет вперед и вверх, идет шибко и бойко, будто всегда так хаживал, да что там идет — летит, беззащитный и беспечный в стремительном своем полете!.. И — побеждает.

А вот что творилось теперь с нею, Аля понять не могла. Странная оглушенность томила ее. Уже не нужно было ни переживать несбывшиеся сны, ни мудрствовать посреди безлунной ночи — нужно было действовать. А девушка смотрела на вороненый пистолет, зажатый в кисти, и впервые оружие не давало привычного ощущения защиты, наоборот, ей казалось, как только кусочек этого смертоносного металла снова оказался у нее в руках, она стала особенно уязвимой, и не только для пули, но и… На мгновение ей вдруг показалось, что она стоит у края отвесного обрыва, пропасти, срывающейся прямо у ее ног в бездну; внизу клубится туман, холодный, вязкий и липкий; пряди тумана касались ног девушки, и ей казалось, что это вовсе не туман, а набухшие ядом раздвоенные языки ползучих рептилий; девушка почувствовала, как такая же холодная и скользкая тварь обвила горло… Судорога брезгливости и страха сотрясла все ее тело, девушка рванулась, вскрикнула…

Маэстро одним движением прикрыл ей рот ладонью, свалил наземь, притиснул, прошептал в самое ухо:

— Тс-с-с-с-с-с-с… — Распрямился, замер, прислушиваясь, и стоял какое-то время неподвижно, словно живое изваяние… Мерно-ритмичные выхлопы вахлакских динамиков стереосистемы автомобиля продолжали питать ночной воздух невнятной, томной и пыльной мелодией далеких латиноамериканских бурбудос и компаньерос…

Рокот вертолетов тоже не изменился: машины шли на заданной высоте, их действительно было две, одна — над морем, другая — где-то метрах в трехстах вдоль и по-над берегом. Хм… Если не включают «фонарь», значит, и без того зрячие, ночная оптика хорошая… Маэстро сплюнул в сердцах, но вслух произнес:

— Обошлось. — Снова наклонился к девушке, спросил:

— Ты как?

— Уже лучше.

— Не слышу оптимизма в голосе.

— Ха-ха-ха. Теперь слышишь?

— Да, теперь слышу. Что с тобой было?

— Так. Ничего.

— «Ничего» — это смерть. Что с тобой было, Аля?

— Не знаю. Наверное, галлюцинация. Нервы расстроены. Или сама расклеилась.

Прости.

— Соберись, девочка. Нам нужно выбираться. Времени не осталось совсем.

— Я понимаю…

— Мало понимать! Нужно желать! И — действовать!

— Прости меня, Маэстро. — Девушка поежилась, глянула на него беспомощно и очень растерянно. — Прости. Я боюсь. Ты понимаешь? Мне не просто беспокойно, мне очень-очень страшно! Кажется, мне никогда в жизни не было так страшно! Словно все происходит во сне или в сказке, и никакой возможности убежать… Никакой!

— С этим нужно справиться, девочка. Это просто нервы.

— Да? А я думала — я просто боюсь боли и смерти. Оказывается — нервы.

— Аля…

— Что — Аля? Никакие это не нервы, ты понял, Влад? Это интуиция.

Предчувствие. Я… Мне… мне нехорошо…

Девушка попробовала вздохнуть — и закашлялась, согнулась в три погибели, сжав руками рот и горло; судорога колотила ее худенькое тело так, будто кто-то свирепый и неумолимый беспощадно хлестал девчонку тяжелым, с вплетенной проволокой, ременным кнутом, выбивая остатки жизни… Маэстро наклонился к ней, обхватил поперек живота и держал, пока девушку не вывернуло… Она подняла на него глаза, полные слез, дыша часто, по-собачьи, но мужчина видел, как страх уступает место тупой, безразлично-тупой усталости… Девушка глянула наверх, где застыл автомобиль, по-козьи глазеющий в ночь буркалами противотуманных фар.

— Ты прав, Маэстро, — произнесла Аля сипло, словно жестокая ангина разом обметала горло. — Это ловушка. Тебе нельзя туда ходить. Тебя убьют. А следом убьют и меня. — Потом улыбнулась неуверенно, а глаза снова налились слезами, только теперь это были другие слезы: беспомощно-горючие, как у ребенка. Губы девушки задрожали так, что она подняла руку и обхватила тонкими пальцами нижнюю губу, пытаясь унять ее дрожь, снова улыбнулась сквозь слезы, сказала, будто жалуясь и как бы пытаясь пошутить над собственной слабостью, уверенная притом, что шутки не получилось:

— Ты представляешь, как я испугалась? До блевотины! Я раньше такое только в кино видела… Прости.

— Я же говорил, это нервы, — довольно спокойно произнес Маэстро, оценив состояние девушки. — Ты подыши, только неглубоко, а поверхностно и часто — и все пройдет.

— Пройдет?

• Предыдущая
• 72/111
• Следующая