Время барса - Катериничев Петр Владимирович - Страница 110

• Предыдущая
• 110/111
• Следующая

Она и тихо подвывала, но глаза были сухие: то ли слезы все уже выплакала, то ли устала так, что сил на жалость к себе просто не осталось.

А сон все не шел. Стоило ей закрыть глаза, как мерещилось искаженное лицо Лира и шуршал в ушах его шепоток… Жаль, что не купила коньяка: сейчас бы напиться и уснуть, и пусть все летит в тартарары… Вместо этого она вышла в коридор и так и осталась стоять у окна.

Поезд мчался сквозь ночь. Аля смотрела в черное стекло, и ее отражение было таким, что сквозь него она видела и медленно проплывающие во тьме деревья, похожие на проволочные бутафорские каркасы, и спящие крохотные деревеньки, занесенные снегом по самые крыши — редко-редко где мелькнет огонек, да так и исчезнет в смутной ночи, будто случайная печная искорка, так и не успевшая никого согреть.

— Не спится? — Рядом с Алей остановился совсем пожилой господин. От него попахивало хорошим коньяком, а щеки были сплошь в тоненьких склеротических жилках. — Не помешаю?

Аля только плечами пожала: ни на что у нее не было сил.

— Меня зовут Станислав Алексеевич.

— Елена Владимировна, — устало произнесла Аля.

— Может быть, просто Елена?

— Тогда лучше — просто Аля.

— Вы не подумайте, Аля, я вовсе не собираюсь приставать или навязываться с дурацкими излияниями… Просто вы стоите так одиноко, что я подумал… Это очень плохо, когда ночью человеку одиноко. Даже в дороге. Хотите коньяку?

— Хочу.

Станислав Алексеевич на минуту скрылся в купе и вернулся с квадратным хрустальным графином и двумя стаканчиками. Налил Але, поднес:

— Прошу.

— Спасибо.

Коньяк был хороший. Очень хороший. Аля почувствовала, как все тело словно налилось ртутью, голова стала тяжелой и сонной.

Попутчик тоже выпил. Потом он что-то говорил, Аля слушала, но слышала едва-едва, словно сквозь плотную завесу.

— Вы меня не слушаете?

— Почему же…

— Хм. Пожалуй, вы правы, девочка. Слушать стариков — не большое удовольствие… Вот и мой сын… А, ладно… Смешно. Когда тебе двадцать, ты готов тратить время, нервы, здоровье на развлечения, когда за тридцать — ты гробишь все ради карьеры, признания, самореализации. Когда за сорок — заботишься о семье, строишь какие-то планы уже на детей, хочешь и ими утвердиться в этом мире… А когда минует седьмой десяток… Выясняется, что толком ты так ничего и не сделал… Не совершил ни прекрасных безрассудств, ни великих деяний… И любовь удержать не смог… — Станислав Алексеевич вздохнул горько. — И тебе уже ничего не нужно, но хуже другое… Ты никому не нужен, а у тебя уже нет ни молодости, на здоровья, ни честолюбия. И уж подавно — любви и счастья. Твое время прошло.

Короткий зуммер крохотного мобильника прервал разговор. Станислав Алексеевич поднял трубку к уху, нахмурился сосредоточенно, заговорил по-английски. Даже голос у него изменился: стал властным и четким. Наконец, он завершил разговор, повернулся к Але, вздохнул:

— Вот и получается, что к жизни стариков привязывают привычки И — обязательства.

— Лучше, чем ничего, — произнесла Аля устало, лишь затем, чтобы что-то сказать.

«Ничего… ничего… ничего…» — механически запульсировало в мозгу; голос был похож на тот, что звучал из аппарата связи там, в кабинете Лира.

— Что с вами, Аля?

— Что?

— Вы так побледнели…

— Ничего… Обычное недомогание.

— Может быть, чем-то помочь?

— Помочь?.. Нет… Нечем… — тихо произнесла она и тут — выпалила неожиданно для себя самой:

— А можно мне позвонить?

— Конечно, — Станислав Алексеевич протянул ей аппарат.

Лихорадочно, почти ни о чем не думая, Аля набрала номер. Трубку сняли после первого же гудка.

— Да!

Аля почувствовала, как перехватило горло.

— Алька, это ты?! Не молчи! Говори! Я ничего не слышу! Кое-как сглотнув соленый комок, Аля выдохнула в трубку:

— Оле-е-ег…

— Алька! Ты где?

— Олег… Ты — дома…

— Алька! Ну не молчи! Где ты? Я был в Германии, были неприятности, сейчас все нормально… Где ты?

— Я… я в поезде… Еду домой… домой…

— Откуда едешь?

— Я… я… из Москвы… Не беспокойся… У меня все хорошо… У меня все очень хорошо… Я буду завтра утром… — Аля почувствовала, что не может больше говорить, спазмы перехватывают горло… — Я… завтра… буду… дома… Дома. Я тебя люблю.

Поезд влетел на мост, за окном замелькали металлические перекрытия, громадные, словно ребра дракона, в трубке что-то щелкнуло, связь прервалась. Аля опустилась прямо на ковровую дорожку… Слезы были горячими, и от них становилось легче.

— У вас все хорошо, Аля? — наклонился к ней Станислав Алексеевич.

— Да. Спасибо. У меня все хорошо. Теперь у меня все хорошо.

— Вы счастливая, Аля… Простите старика… Я уж было подумал… Нет, сам я для любовных ристалищ совсем стар… Но у меня сын… И я подумал было… Вы вот стояли у окна, такая несчастная, а глаза… Никогда: я не видел таких глаз… Он бы не смог в вас не влюбиться… Простите уж старика. В сватовстве я был бы совсем неуклюжий посредник… Так, фантазии… Это все коньяк. Хотите еще коньяку?

— Нет, спасибо.

— А я еще выпью чуть-чуть. — Он помолчал, глядя в мутную черноту окна, произнес тихо, словно про себя:

— Мне уже за семьдесят, а я так и не научился быть счастливым.

— А я знаю, — неожиданно для себя сказала Аля, улыбнувшись. — Счастье — это соучастие друг в друге… И сочувствие. Ведь людям на самом деле так немного нужно: чтобы их похвалили и чтобы пожалели. Только и всего. Один человек счастливым быть не может. Но вы ведь не один?

— Наверное.

— Значит, вы сможете. Сможете, ведь правда?

— Правда, — улыбнулся старик. — Я попытаюсь.

— У вас получится, вы только верьте… — Аля подняла усталый взгляд:

— А сейчас я пойду посплю, ладно? Сегодняшний день был невыносимо длинным! Он у меня не умещается.

Станислав Алексеевич церемонно поклонился Але:

— Спокойной ночи, сударыня, — сгорбился и пошел в свое купе.

— Спокойной ночи, — ответила Аля ему вслед.

Колеса размеренно постукивали на стыках — и тем создавали тот размеренный уют, который только и бывает в зимних поездах, в хорошо натопленных вагонах и в чистых купе. Поезд несся сквозь ночь и время, а белые блуждающие огни где-то там, на путях, разрывали тьму, высвечивая сказочные узоры, сотканные на окне ночным морозцем… Теперь, поздней ночью, все, произошедшее за один только день, показалось Але давним и дальним кошмаром… А колеса стучали только одно слово: домой, домой, домой… Аля закрыла глаза и уснула.

Ей снилась гора. Она уходила в высокий простор неба, и ее вершина терялась там, в синей выси. А на склоне горы Аля увидела барса. Сильный гибкий зверь спокойно и уверенно шел вверх по тропе, которую он угадывал среди россыпей камней и ледяных глыб лишь по ведомым ему одному приметам. Снежинки переливались на его шкуре, как тысячи крохотных бриллиантов, и он был красив.

…Барс замер. Перед ним дымилась широкая расщелина; дно ее было сокрыто в бездонной бездне, откуда поднимался удушливый, грязный туман. Барс стоял на самом краю расщелины. Земля дрогнула, из-под лап барса посыпались мелкие камни, и на какое-то мгновение он стал похож на маленького испуганного котенка… Уже стена ущелья стала падать пластами, и времени не осталось вовсе… И барс — прыгнул. Бросок его был стремителен; могучее тело распростерлось над пропастью, шкура снова засеребрилась. Барс махом перелетел расщелину, мягко присел на лапах и, не оборачиваясь, пошел по ведомой ему тропе. Вперед и вверх. Что было нужно ему на такой высоте, никто не знал.

Аля открыла глаза. Мерное покачивание мчащегося через ночь поезда, блики на укутанном морозным узором стекле… Ей показалось, она вовсе не спала, а видела все наяву… И еще она почувствовала, как щиплет глаза. Поднесла ладони к лицу и поняла: это просто слезы. Только и всего. А колеса продолжали отстукивать: домой, домой, домой… Аля улыбнулась счастливо, закрыла глаза и снова "уснула. Теперь ей снилось море.

• Предыдущая
• 110/111
• Следующая