Ювелир с улицы Капуцинов - Самбук Ростислав Феодосьевич - Страница 42
- Предыдущая
- 42/61
- Следующая
Ходил по камере — четыре шага вперед, четыре назад — и вспоминал детство. Отца помнил плохо. Машинист-железнодорожник, он погиб во время крушения, когда Богдан был еще маленьким. Матери выплачивали небольшую пенсию; немного зарабатывала она и сама, будучи стенографисткой и секретарем у адвоката. Выбивалась из последних сил, чтобы дать детям образование.
Бедная мать! Ее больное сердце не выдержало — умерла так же тихо, как и прожила свою жизнь. Она всегда всего боялась: что потеряет работу, что заболеют дети, что молния ударит в дом, что сын сломает себе руку… Хорошо, что мать не дожила до этого дня. Как мучилась бы сейчас, сколько слез пролила бы…
В коридоре послышались шаги — надзиратель привел парикмахера. Сдержал-таки слово гауптттурмфюрер! Неожиданно Богдан понял его психологический расчет — напомнить, что ждет тебя. Но вам, герр следователь, не согнуть меня. Конечно, па сердце свинцом легла смертельная тоска, полные отчаяния мысли не выходят из головы… Да и страшна — это ведь ложь, что есть люди, которые совсем не боятся смерти. Но не узнать им о моей тоске и моем страхе!
Парикмахер брил его безопасной бритвой. Лезвие ныло тупое, больно царапало, и Богдан подумал, что, может быть, казнь окажется менее мучительной. “Юмор висельника”, — горько усмехнулся он; парикмахер вздрогнул и по привычке спросил:
— Не больно?
— Может, вы еще предложите пану большевику освежиться одеколоном? — насмешливо заметил надзиратель, который стоял на пороге. — Пан желает сиреневый или, извините, ему больше нравится запах роз?..
Богдан презрительно промолчал, и это окончательно вывело из себя надзирателя.
— Прошу прощения у пана, но нельзя ли узнать, сколько ему платили за подрывную деятельность?
— А мы не продаемся за тридцать сребреников, как ваши бандеровцы, — ответил Богдан, не глядя на противную харю надзирателя.
— Поговори у меня! — оскалился надзиратель. — Давно тебе морду не расписывали?..
Но больше уже не заговаривал. И снова мерил Богдан камеру — четыре шага туда, четыре сюда…
Лязгнул ключ в замке.
— Встать! — приказал надзиратель, — К стенке!
Богдан поднялся и стал лицом к стене. Послышался звон посуды, и дверь закрылась. Оглянулся — на грязном полу мисочка с баландой и маленький кусочек хлеба. Подавляя брезгливость, юноша принялся есть. Может быть, это его последний обед…
“После вкусного обеда положен отдых!” — невесело пошутил про себя Богдан и повалился на топчан. Укладываясь поудобнее, он обо что-то больно оцарапал ногу.
— Вот холера! — выругался. — И тут не дадут спокойно отдохнуть!
Внезапно сел. С опаской глянул на дверь, не подсматривает ли эта бандеровская сволочь, и стал выяснять, обо что он поцарапался. Это был треснувший железный кронштейн. Богдан попытался по трещине отломить часть кронштейна, но только ободрал ногти.
Мысль о кронштейне лишила его покоя. Вот если бы удалось отломить кусок железяки, тогда… Он соскочил с топчана и в волнении заметался по камере.
Убедившись, что в глазок никто не смотрит, он снова вцепился пальцами в металл. Не поддалось. А если раскачать? Навалился всей тяжестью, кажется, немного сдвинулось. Забыв обо всем, качал вверх-вниз, вверх-вниз — даже вспотел. Вдруг железо поддалось, изрядный кусок его отогнулся. Еще несколько усилий — и у него в руках тяжелый железный прут. Даже не верилось.
Но к чему все эти усилия? Что даст ему этот стальной прут? Надзиратель осторожный, заходя в камеру, ставит его лицом к стене. И все же…
Вечером, когда надзиратель принес кружку мутной жидкости, выдаваемой за кофе, Богдан притворился, что сильно ослабел. Он едва поднялся с топчана, тяжело дыша и шаркая ногами, с трудом доплелся до стены и беспомощно припал к ней.
— Я слышал, — издевался надзиратель, — пан коммунист обладал когда-то большой силой. Может, простите, пан так испугался, что и ноги отнялись?
Богдан ничего не ответил. Всем своим видом он показывал, что ему не то что говорить — даже дышать трудно.
Богдан долго не мог заснуть. Все же появилась маленькая надежда. Заманить бы эту сволочь в камеру… Он огреет его так, что тот и не пискнет. Когда его вели, Богдан заметил в конце коридора дверь. Куда она ведет? Это первый этаж — может, посчастливится?.. Если же ничего не удастся, все равно сделает доброе дело — одним мерзавцем меньше станет.
Утром, когда явился надзиратель, Богдан едва поднялся и стонал.
— Ежели пан большевик прикажет, я могу смотаться в аптеку, — ехидно бросил на прощание надзиратель.
К еде Богдан даже не прикоснулся. Лежал, стараясь не двигаться, — топчан держался всего на одном кронштейне.
Когда надзиратель принес обед, Богдан уже не поднялся и только стонал:
— Воды!..
— Пан большевик обойдется без воды, — ответил тот, не заходя. — Человек он закаленный, как-нибудь переживет эту маленькую неприятность…
Богдан заметил, что надзиратель чаще стал приникать к глазку. Вечером снова попросил воды, но в ответ услышал лишь хохот. На другой день, чуть приоткрыв дверь, надзиратель просунул в камеру бачок, говоря:
— Ваш завтрак, простите, остыл. Может быть, немного подогреть?
— Воды!.. — простонал Богдан, но дверь захлопнулась.
— Хитрая лиса, — выругался Богдан и подумал: “Однако долго я так не выдержу!” От голода кру-жилась голова.
Богдан отлично слышал, как надзиратель подкрадывался к глазку, и каждый раз успевал войти в роль тяжело заболевшего и предельно ослабевшего человека. Он ничего не говорил, только стонал:
— Воды…
В полдень надзиратель просунул в щель приоткрытой двери миску с баландой и снова услышал стон:
— Воды…
Через несколько минут вторично скрипнула дверь, и надзиратель внес кружку с водой. Едва он наклонился, чтобы опустить ее на пол, как Богдан изо всех сил ударил его прутом по голове и навалился на обмякшее тело. Надзиратель был мертв. Сняв с него куртку, Богдан кое-как натянул ее на себя и выглянул в коридор. Там никого не было видно. Осторожно прикрыл за собой дверь. По коридору шел на цыпочках. Вот и дверь, которую он заприметил, когда его вели в камеру смертников. Куда она ведет? Эх, была не была! Схватился за ручку, дверь легко поддалась, в глаза ударило солнце…
Длинный двор. Высокий каменный забор с железными воротами. В глубине двора два надзирателя лениво подметают асфальт.
На лестнице послышались шаги. Богдан выскользнул во двор, схватил оставленную кем-то возле крыльца метлу и тоже начал мести, стараясь держаться спиной к надзирателям.
Медленно продвигался к воротам. А если они закрыты? Неужели нет другого выхода из этого каменного мешка? Внимательно осмотрел двор — справа какой-то проход между строениями, но путь туда лежит мимо надзирателей. И потом неизвестно, куда этот проход ведет.
За воротами резко и требовательно загудела сирена автомобиля.
Волоча за собой метлу, Богдан бросился к воротам, откинул тяжелый металлический засов и широко раскрыл их. Большой черный “оппель-адмирал” поблескивал никелем. Богдан посмотрел на машину — и вдруг почувствовал, какими тяжелыми стали ноги, — рядом с шофером сидел Харнак. Гауптштурмфюрер обернулся, разговаривая с офицером в черной форме, который развалился сзади. Стоило ему лишь взглянуть вперед…
Машина прошуршала по асфальту в нескольких сантиметрах от него. А за воротами — улица, ходят люди. Несколько шагов — и воля!..
Дрожали руки. Заставил себя выглянуть на ворота. Метрах в пятнадцати эсэсовец с автоматом. Стоит, широко расставив ноги.
Стараясь не смотреть на солдата, Богдан подмел около ворот, затем вышел на улицу и стал мести тротуар.
Р-раз-два, р-раз-два… Четыре взмаха метлой — и шаг вперед. Еще шаг… Эсэсовец тупо смотрит на него. Богдан приветливо улыбается ему. Р-раз-два, р-раз-два — шаг…
— Перейдите, пожалуйста, на чистое место, чтобы я вас не запылил, — коверкая немецкие слова, обратился Богдан к солдату.
Часовой послушно обошел его и стал ближе к воротам. И снова р-раз-два, р-раз-два… Сколько еще до переулка? Метров десять? Как же длинны эти метры, и как медленно тянутся секунды…
- Предыдущая
- 42/61
- Следующая
