Игрушечного дела людишки - Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/9
- Следующая
– Знаю, сударь, что умного в этом хотенье мало, да ведь хотеть никому не заказано – вот горе?то наше какое! Думаешь: «Сейчас взмахну и полечу!» – а «человечек»?то вцепился в тебя да и не пускает. Как встал он на свою линию, так и не сходит с нее. Я даже такую механику придумал, что людишки мои из лица краснеют – ан и из этого проку не вышло. Пустишь это в лицо ему карминцу, думаешь: «Вот сейчас он рассердится!» – а он «гневается», да и шабаш! А нынче и еще фортель приспособил: сердца им в нутро вкладывать начал, да уж наперед знаю, что и из этого только проформа выйдет одна.
И он показал мне целую связку крошечных кукольных сердец, из которых на каждом мелкими?мелкими буквами было вырезано: «Цена сему серцу Адна копек.».
– Так вот как поживешь, этта, с ними: ума у них – нет, поступков – нет, желаний – нет, а на место всего – одна видимость, ну, и возьмет тебя страх. Того гляди, зарежут. Сидишь посреди этой немоты и думаешь: «Господи!, да куда же настоящие?то люди попрятались?»
– Ах, голубчик, да ведь и в заправской?то жизни разве много таких найдется, которых можно «настоящими» людьми назвать?
– Вот, сударь, вот. Это одно и смиряет. Взглянешь кругом: все?то куклы! везде?то куклы! не есть конца этим куклам! Мучат! тиранят!, в отчаянность, в преступление вводят! Верите ли, иногда думается: «Господи! кабы не куклы, ведь десятой бы доли злых дел не было против того, что теперь есть!»
– Гм… отчасти это, пожалуй, и так.
– Вполне верно?с. Потому настоящий человек – он вперед глядит. Он и боль всякую знает, и огорчение понять может, и страх имеет. Осмотрительность в нем есть. А у куклы – ни страху, ни боли – ничего. Живет как забвенная, ни у ней горя, ни радости настоящей, живет да душу изнимает – и шабаш! Вот хоть бы эта самая госпожа Строптивцева, которую сейчас изволили видеть,– хоть распотроши ее, ничего в ней, окромя тряпки и прочего кукольного естества, найти нельзя. А сколько она, с помощью этой тряпки, злодеяниев наделает, так, кажется, всю жизнь ее судить, так и еще на целую такую же жизнь останется. Так вот как рассудишь это порядком – и смиришься?с. Лучше, мол, я к своим деревянным людишкам уйду, не чем с живыми куклами пропадать буду!
– С деревянными?то людишками, стало быть, поваднее?
– Как же возможно?с! С деревянным «человечком» я какой хочу, такой разговор и поведу. А коли надоел, его и угомонить можно: ступай в коробку, лежи! А живую куклу как ты угомонишь? она сама тебя изведет, сама твою душу вынет, всю жизнь тебе в сухоту обратит!
Изуверов высказал это страстно, почти с ненавистью. Видно было, что он знал «живую куклу», что она, пожалуй, и теперь, в эту самую минуту, невидимо изводила его, вынимала из него душу и скулила над самым его ухом.
– У нас, сударь, в здешнем земском суде хороший человек служит,– продолжал он, – так он, как ему чуточку в голову вступит, сейчас ко мне идет. «Изуверов, говорит, исправник одолел! празднословит с утра до вечера – смерть! Сделай ты мне такую куклу, чтоб я мог с нею, заместо исправника, разговаривать!»
– А любопытно было бы исправника вашей работы видеть – есть у вас?
– Материалу покуда у нас, вашескородие, еще не припасено, чтобы господ исправников в кукольном виде изображать. А впрочем, и то сказать: невелику бы забаву и господин секретарь получил, если б я его каприз выполнил. Сегодня он позабавился, сердце себе утолил, а завтра ему и опять к той же живой кукле на расправу идти. Тяжело, сударь, очень даже тяжело промежду кукол на свете жить!
Он помолчал с минуту, вздохнул и прибавил:
– Отец дьякон соборный не однажды говаривал мне: «Прямой ты, Изуверов, дурак! И от живых людишек на свете житья нет, а он еще деревянных плодит!»
Изуверов опять умолк и на этот раз, по?видимому, даже усомнился, правильно ли он поступил, сообщив разговору философическое направление. Он застенчиво ходил около верстака и полою армяка сметал с него опилки и стружки.
– А не покажете ли вы мне своих «людишек»? – попросил я.
– Помилуйте! отчего же?с! – ответил он, – даже за честь почту?с! Да вот, позвольте, для начала, хоть господ «подьячих» вам отрекомендовать.
– А ну?тка, господин коллежский асессор, вылезай! – воскликнул Изуверов, вынимая из картонки куклу и становя ее на верстак.
Передо мною стоял «человечек» величиною около пяти вершков; лицо и части тела его были удовлетворительно соразмерены; голова, руки и ноги свободно двигались. Тип подьячего был схвачен положительно хорошо. Волоса на голове – черные, тщательно прилизанные, с завиточками на висках и с коком над лбом; лицо, вздернутое кверху, самодовольное, с узким лбом и выдающимися скулами; глаза маленькие, подвижные и блудливые, с сильным бликом; щеки одутловатые, отливающие желтизною и в выдающихся местах как бы натертые кирпичиком (вместо румянца); губы пухлые, красные, масленые, точно сейчас после принятия жирной пищи; подбородок бритый и порезанный; кой?где по лицу рассеяны прыщи. Одет в вицмундир серого казинета, с красным казинетовым же воротником, и притом несколько странного покроя: с узенькими?узенькими фалдочками, падающими почти до земли; при вицмундире серенькие штанишки, коротенькие и отрепанные; карманы везде глубокие, способные вместить содержание сумы нищего, возвращающегося домой после удачного сбора «кусков». В петлице висит серебряной фольги медаль с надписью: «За спасение погибающих». Бедра крутые, женского типа; брюшко круглое, как комочек, и весело колеблющееся, как будто в нем еще продолжают трепыхаться только что заглотанные живьем куры и другая живность. Одну руку он утвердил фертом на бедре, другую – засунул в карман брюк, как бы нечто в оный поспешно опуская; ноги сложил ножницами. Вообще всей своей фигурой он напоминал ножницы, опрокинутые острым концом вниз. И хотя я не мог доподлинно вспомнить, где именно я эту личность видел, но несомненно, что где?то она мне встречалась, и даже нередко.
– «Мздоимец»? – спросил я.
– Он самый?с; как на ваш взгляд?с?
– Недурен. Только, признаюсь, я не совсем понимаю, зачем вы его в серый вицмундир одели, да еще с красным воротником? Ведь такой формы, сколько мне известно, не существует.
– Для цензуры?с. Ежели бы я в настоящий вицмундир его нарядил – куда бы я с ним сунулся?с? А теперь с меня взятки гладки?с. Там, как хочешь разумей, а у меня один ответ: партикулярный, мол, человек – только и всего.
– Ну а зачем вы его коллежским асессором прозвали?
– Тоже для цензуры?с. Приезжал ко мне, позвольте вам доложить, в мастерскую человек один – он в Петербурге чиновником служит,– так он мне сказывал, что там свыше коллежского асессора представлять в кукольном виде не дозволяется, а до коллежского асессора будто бы можно. Вот я с тех пор и поставил себе за правило эту самую норму брать.
– Правильно. Ну, так покажите мне теперь вашего коллежского асессора, как он действует.
– Сейчас, вашескородие. Мы ему сперва?наперво экзамент учиним. Сказывай, коллежский асессор: взятки любишь?
– Папп?п?па! – вдруг совершенно отчетливо крикнул «человечек».
Я даже вздрогнул. Как?то удивительно неприятно поражал голос, которым были произнесены эти звуки. Точно попугай в соседней комнате крикнул, да еще в старозаветных помещичьих домах приживалки и попадьи таким голосом говаривали, когда желали веселить своих благодетелей.
– Это значит: люблю?с,– пояснил Изуверов и, вновь обращаясь к «ко?лежскому асессору», продолжал: – Большую, поди, мзду любишь?
– Папп?п?па!
– Такую, чтоб ограбить? дотла чтобы?
– Паппа! паппа! паппа!
Троекратно произнося этот возглас, коллежский асессор выказывал чрезвычайное волнение: вращал глазами, кивал головой, колыхал животом и хлопал руками по бедрам, точь?в?точь как бьет крыльями птица, которая неожиданно налетела на рассыпанный корм. Мне показалось, что даже было одно мгновение, когда он покраснел…
– Вот вы говорили, что ваши «человечки» поступков не имеют,– сказал я,– а посмотрите, какой неподдельный восторг ваш коллежский асессор выказывает!
- Предыдущая
- 4/9
- Следующая
