В тени Нотр-Дама - Кастнер Йорг - Страница 22

• Предыдущая
• 22/125
• Следующая

Кидая щепку в камин, я пригласил сесть моего нежданного гостя, но когда я обернулся к нему, он все еще стоял прямой как палка, и его глаз таращился на меня изучающее.

Я вспомнил о его глухоте и указал на оба стула возле стола. Квазимодо протащил свою бесформенное массивное тело через комнату и сел на стул — с почти что странным рывком. Деревянный стул заскрипел под его весом, и звонарь тяжело задышал под грузом своего горба. Я с колебанием сел напротив него и заметил робость в изуродованных чертах его лица, которая совсем не вязалась с этим грубым существом. Очевидно, он испытывал не меньшее смущение по отношению ко мне, чем я — при виде его.

— Ну, что я могу для вас сделать? — спросил я, и лишь потом осознал, что вопрос задан напрасно.

Но Квазимодо открыл свой кривой рот и сказал мне скрипучим, не привыкшим к словам голосом:

— Вы что-то сказали, но я ничего не понял, мэтр Сове. Шум колоколов сделал меня глухим для всего, что не так громко и угрожающе, как их пение. Но если вы будете на меня смотреть и при этом медленно и четко говорить, то я смогу вас понять, а еще лучше, если вы при сложных вещах сделаете мне знаки.

— Как отец Фролло? — спросил я медленнее и с четким ударением.

Квазимодо грустно кивнул и вздохнул:

— Да, как Фролло, чьи пальцы разговаривают со мной быстрее, чем на то способен человеческий рот.

Я заново спросил, что я могу для него сделать, и на этот раз он понял меня.

— Я хочу попросить вас помочь мне, мэтр. Вы умный и добрый человек.

Он заставил меня засмеяться.

— Как вы до этого дошли, Квазимодо?

— Вы умеете читать и писать, значит, вы должны быть очень умны. Как Пьер Гренгуар, который до вас жил здесь наверху. И о вашем добром сердце говорит то, что вы пытались дать мне воду, когда я был у позорного столба.

— Вы заметили это? — пробормотал я.

Он не понял меня и просто тупо уставился на меня. Я видел перед собой кровавую сцену возле позорного столба и связанное, измученное существо, которое корчилось под ударами плетки — и как ответ на свою отчаянную мольбу о воде получало только тумаки и насмешки. Меня оставил всякий страх перед Квазимодо, вместо этого я почувствовал причастность к нему, которая мне была совершенна непонятна. Он, чужак, возможно, самый ужасный человек на белом свете, показался мне чуть ли не старым другом. Примерно так думал я, пусть даже у меня не было старых друзей и мое сравнение получалось таким же уродливым, как тело Квазимодо.

— Я хотел вас спросить, можете ли вы мне помочь, — продолжил с сомнением Квазимодо.

— В чем?

Он пошарил в складках своего когда-то пестрого, но уже изрядно истрепанного платья и извлек на свет божий книгу, которую положил на стол. По переплету из глянцевой овечьей кожи было видно, что ею почти не пользовались. А когда я раскрыл книгу, то узнал причину ее девственного облика: это была книга нового образца! Издание на французском языке Нового Завета, украшенное гравюрами, отпечатанное в Париже в 1481 году от Рождества Христова.

— Что случилось, мэтр, это плохая книга? — спросил Квазимодо, потому что мое неодобрительное выражение лица нельзя было не заметить.

— Книга хороша, но вот способ ее создания — плох.

Квазимодо наклонил голову набок и вопросительно посмотрел на меня:

— В ней нет ничего полезного?

— Да нет же, из нее можно извлечь много поучительного.

— Книга разговаривает и рассказывает истории.

— Такова цель книг и это в свою очередь делает их ценными.

— Примерно так сказал и итальянец.

— Итальянец? О ком вы говорите?

— О человеке, который подарил мне эту книгу. Я так рад, что это хорошая книга. У меня она всего одна, — Квазимодо скорчил лицо в кривую гримасу, что, видимо, должно было означать чувство радости.

— Что случилось с этим итальянцем? Где вы встретились с ним?

— Внизу, в Соборе. Он часто бывал в последние дни там. чтобы поговорить со мной.

— Вы понимали его? — спросил я в недоумении.

— Он был очень ловок по части выражения своих слов жестами.

Итальянец!

Мои догадки не долго вращались вокруг комет и таинственных замков. Мне пришел на ум только один итальянец, и он вихрем поднял мои мысли, как сильный порыв ветра — пожухлую осеннюю листву в лесах вдоль Сарты[26]. Я подумал о маленьком человеке с черными локонами над морщинистым лицом, который в своем поношенном плаще походил скорее на нищего, нежели на лейтенанта сыска Шатле — Пьеро Фальконе. Что подтолкнуло лейтенанта к тому, чтобы бродить по Собору и расспрашивать Квазимодо? Заходила ли речь у Фальконе о звонаре — или обо мне?

— О чем итальянец беседовал с вами, Квазимодо?

— Он задавал много вопросов о соборе Парижской Богоматери и много рисовал.

— Рисовал? Что же?

— Собор, скульптуры. И меня! — последнее он сказал с явной гордостью, и его медвежьи лапы застучали по собственной груди.

— Почему вас?

— Он сказал, я — удивительное явление, которое заслужило того, чтобы быть запечатленным для потомков. Вы так не считаете, мэтр Сове?

— Да, конечно же, без сомнения, он совершенно прав, ваш итальянец.

— Почему вы спрашиваете о нем, мэтр? Вы его знаете?

— Возможно. Он был маленького роста, узок в плечах?

— Нет, он высокий и статный.

— Его лицо избороздили морщины?

— Оно было гладким и красивым как у молодой женщины.

— У него вьются волосы, они черны, как смола?

— Вьются да, но скорее светлые.

— Тогда я его не знаю, — сказал я с облечением и лишь теперь подошел к тому, с чего следовало начать:

— Он называл вам свое имя?

— Я должен был обращать к нему — «мэтр Леонардо».

Я не знал ни одного человека с таким именем и никого, кто бы подходил под описание Квазимодо. Однако оставалась нерешенной загадка, почему этот итальянец интересовался Собором и Квазимодо, но мне было все равно. Явно это не имело ничего общего со мной и двумя убийствами.

Это, должно быть, заблуждение, из того, чем было богато это время для меня — заблуждениями и сюрпризами.

Возможно, мне стоит еще упомянуть, что моя беседа с Квазимодо не проходила так гладко, как это могло .показаться на первый взгляд читателя. Если бы я захотел в деталях описать все повторные вопросы глухого и те якобы помогающие жесты, к которым я прибегал, то и в целой бочке не хватило бы чернил.

К тому же, самого Квазимодо было нелегко понять. Как у многих глухих, лишенных достаточного общения с людьми, его способность говорить атрофировалась, и он редко внятно произносил слова.

Расставляя неправильно ударение и проглатывая целые слоги, он говорил, как работают старые несмазанные колеса мельницы — со скрипом и вздохами.

— Что же теперь делать с этой книгой? — спросил я и указал на Новый Завет, не касаясь его; я боялся печатных книг как черт ладана. Мне представлялось жутким святотатством распространять Святое Писание с помощью сатанинского искусства Гутенберга.

— Она должна говорить со мной, рассказать мне своиистории.

— Тогда вы должны прочитать ее.

— Этого я как раз и хочу. Вы научите меня читать, мэтр Сове?

Стоит ли говорить, что я был удивлен? Это было бы сильным приуменьшением. Оторопев, потеряв дар речи, я уставился на звонаря. Этот грубый чудак, ошибка природы — и святое искусство чтения? Мне это казалось столь же несовместным, как Святое Писание и печатный станок Гутенберга. Представление о том, что сгорбленный парень склонится над книгой и остановит свой глаз под кустистой бровью на строках евангелистов, заключало в себе нечто абсурдное. И потом, существовало еще другое препятствие для учения: его глухота.

— У вас раньше никогда не возникала потребность читать? — тут я последовал старому правилу, благодаря которому ловко отказывают, отвечая на вопрос встречным вопросом.

— Отец Фролло всегда говорил — Святое Писание только для людей Церкви, только они могут толковать и понимать слово Божье. И ученые книги — для ученых. Книги приведут народ только к глупым мыслям и отвлекут тем самым от служения Господу со смирением. Он не хотел, чтобы я занимался с книгами. И позже, когда колокола лишили меня слуха, мы больше не говорили об этом.

• Предыдущая
• 22/125
• Следующая