Источник. Книга 2 - Рэнд Айн - Страница 30

• Предыдущая
• 30/96
• Следующая

— Давай уйдем, Гейл.

— Да, дорогая.

Не веря себе, она стояла посреди гостиной в его пентхаусе и думала, что теперь здесь ее дом и это прекрасно.

Он наблюдал за ней, не обнаруживая желания заговорить, дотронуться до нее. Достаточно было видеть ее здесь, в его доме; он доставил ее сюда, поднял высоко над городом, и эта минута принадлежала только ему.

Доминик медленно двинулась через гостиную, сняла шляпку, прислонилась к столу. Она с удивлением подумала, что ее обычная немногословность, привычная сдержанность здесь, перед ним, оставили ее, ее тянуло открыться, искренне, просто всем поделиться, что было бы немыслимо с кем-нибудь другим.

— В конечном счете, Гейл, ты добился своего — женился, как хотел.

— Да, пожалуй, так.

— Подвергать тебя испытанию было бесполезно.

— В общем да. Но я не слишком тяготился.

— Не слишком?

— Нет. Если такова была твоя воля, я должен был сдержать обещание.

— Но ты был всей душой против?

— Безусловно. Ну и что? Только поначалу было трудно — когда ты заявила об этом в машине. Потом я был даже рад.

Он говорил спокойно, откликаясь на ее открытость. Она знала, что выбор он оставит за ней, последует ее манере — промолчит или признает все, что она пожелает.

— Почему рад?

— А ты не заметила своей ошибки, если, конечно, это была ошибка? Ты не заставляла бы меня страдать, если бы я был тебе совершенно безразличен.

— Нет. Ошибки не было.

— Ты умеешь признавать поражение, Доминик.

— Наверное, меня заражает твой пример, Гейл. Я хочу тебя поблагодарить.

— За что?

— За то, что ты не распространяешься о нашем браке в своих газетах.

Он испытующе посмотрел на нее и улыбнулся:

— Не в твоем стиле благодарить за это.

— Не в твоем стиле поступать так.

— Я должен был. Но думал, ты рассердишься.

— И рассердилась бы, но не вышло. Я не сержусь, я тебе признательна.

— Можно ли быть признательным за признательность? Не знаю, как выразить, но именно это я испытываю, Доминик.

Она посмотрела вокруг. От стен отражался мягкий свет. Освещение было частью интерьера, сообщая стенам еще одно качество. Она подумала, что за этими стенами есть и другие комнаты, комнаты, которых она еще не видела, но которые принадлежали теперь ей.

— Гейл, я не спросила, что мы будем делать? Куда-нибудь поедем? У нас будет медовый месяц? Смешно, но я еще не думала об этом. Думала только о свадьбе и ни о чем больше. Как будто все этим и кончалось, а дальше все будет зависеть от тебя. Тоже не мой стиль, Гейл.

— Твоя покорность — плохой знак, не в твою пользу.

— Но может быть и в мою — если мне она нравится.

— Может быть. Но только на время. Нет, мы никуда не едем. Если, конечно, ты не захочешь.

— Нет.

— Тогда мы остаемся здесь. Опять исключение из правила. Тоже правило, только для нас с тобой. Отъезд всегда был бегством — для нас с тобой. На сей раз мы не бежим.

— Да, Гейл.

Когда он обнял ее и поцеловал, она согнула руку в локте и положила ладонь на свое плечо, так что щека коснулась увядшего жасминового букета на запястье, аромат еще держался — нежное напоминание о весне.

Войдя в спальню, она обнаружила совсем не то место, которое было запечатлено на страницах бесчисленных журналов. На месте стеклянной клетки была сооружена комната без единого окна. Она была освещена, работал кондиционер, но снаружи не проникали ни свет, ни воздух.

Она лежала в его постели и прижимала ладони к гладкой холодной простыне, чтобы не дать рукам протянуться к нему. Но ее скованность и безразличие не пробудили в нем гнев. Он понял. Он рассмеялся. Она услышала его слова — жесткие, прямые, насмешливые: «Так не пойдет, Доминик». И поняла, что не в силах удержать преграду. Ответ на его слова она ощутила в собственном теле — это была готовность, приятие, влечение. Она подумала, что причина не в желании, даже не в половом акте; мужчина воплощает жизненную силу, а женщина откликается только на эту изначальную мощь, слияние их тел будет простым свидетельством этой мощи, и подчинялась она не этому человеку, а той жизненной силе, которая забилась в нем.

— Ну? — спросил Эллсворт Тухи. — Теперь тебе ясно?

Он стоял, небрежно прислонясь к спинке стула, на котором сидел Скаррет, и уставясь на корзинку, полную корреспонденции.

— Нас завалили письмами, Эллсворт. Ты бы видел, как его называют. Почему он не дал материал о своем бракосочетании? Чего он стыдится? Что скрывает? Почему не венчался в церкви, как порядочный человек? Как мог жениться на разведенной? Вот что всех интересует. Тысячи писем. А он не хочет видеть эти письма. И это Гейл Винанд, человек, которого называют барометром общественного мнения.

— Именно так, — сказал Тухи. — Такой он человек.

— Вот, например. — Скаррет взял одно письмо и прочел вслух: — «Я порядочная женщина, мать пятерых детей, и теперь убедилась, что не следует воспитывать детей на примере вашей газеты. Четырнадцать лет я выписывала ее, но теперь, когда вы показали себя недостойным человеком, которому наплевать на священный институт брака, который спокойно вступает в связь с падшей женщиной, женой другого, которая и обручается-то в черном платье, как, впрочем, и пристало в ее положении, я больше не собираюсь читать вашу газету, вы — дурной пример для детей, и я в вас сильно разочаровалась. Искренне ваша миссис Томас Паркер». Я прочитал ему это письмо. Он посмеялся.

— О-хо-хо, — только и сказал Тухи.

— Что в него вселилось, Тухи?

— Ничего, Альва. Наружу вышла, наконец, его подлинная натура.

— Между прочим, знаешь, многие газеты раскопали старый снимок Доминик — голую статую из того чертова храма, вмонтировали его в репортаж о бракосочетании якобы как свидетельство привязанности миссис Винанд к искусству. Вот подлецы! Подонки, они хотят посчитаться с ним. Интересно, кто подсказал им идею?

— Откуда мне знать?

— Конечно, это не более чем буря в стакане воды. Через пару недель все забудется. Не думаю, что будет большой вред.

— Да, пожалуй, одно это событие мало что значит само по себе.

— То есть? Ты как будто что-то предрекаешь.

— Письма предрекают, Альва. И не столько письма, сколько тот факт, что он не хочет их читать.

— Ну, не стоит придавать этому чрезмерное значение. Гейл знает, где и когда остановиться. Не надо делать из мухи… — Он взглянул на Тухи, и голос его изменился: — Впрочем, о черт, Эллсворт, а ведь ты прав. Что будем делать?

— Ничего, мой друг, мы ничего не будем делать еще долгое время.

Тухи сел на край стола и стал тыкать концом узкого ботинка в корзинку с письмами, подбрасывая листки и шелестя ими. В последнее время он завел привычку постоянно заглядывать в кабинет Скаррета в любое время дня, и Скаррет все больше полагался на него.

— Послушай, Эллсворт, — внезапно спросил Скаррет, — а так ли ты лоялен к «Знамени»?

— Альва, говори по-человечески. Что за высокопарный стиль?

— Нет, в самом деле… Думаю, ты понимаешь.

— Разве можно быть нелояльным к хлебу с маслом?

— Да, конечно… И все же, Эллсворт, понимаешь, ты мне очень нравишься, только я никак не разберу, когда ты говоришь то, что на самом деле думаешь, а когда подстраиваешься под меня.

— Не надо лезть в дебри психологии, заблудишься. Что у тебя на уме?

— Почему ты продолжаешь писать для «Новых рубежей»?

— Ради заработка.

— Ладно, ладно, для тебя это не деньги.

— Ну, это престижный журнал. Почему бы мне не сотрудничать с ними? У вас нет на меня исключительных прав.

— Конечно, и мне вообще-то наплевать, где ты прирабатываешь. Только вот «Новые рубежи» в последнее время как-то странно себя ведут.

— В каком отношении?

— В отношении Гейла Винанда.

— Чепуха, Альва!

— Нет, совсем не чепуха. Возможно, ты не обратил внимания, наверное, не вчитываешься должным образом, но у меня нюх на такие дела, уж я-то знаю. Могу различить, когда оригинальничает какой-нибудь юный умник, а когда гнет свою линию журнал.

• Предыдущая
• 30/96
• Следующая