Словенка (СИ) - Романовская Ольга - Страница 34

Гореслава вскоре перестала гонять коров в поле и домостройничала в избе. Зима Ярославовна сразу приметила, что девка к ней попала сметливая, кроме того, прядёт да ткёт хорошо, поэтому достала с печи прялку и отдала Наумовне. "Когда нити наплетёшь достаточно, поставлю тебе и кросну, умелица", — сказала хозяйка в один из летних денёчков. И садилась теперь по утрам девка за прялку, с завистью посматривая на Голубу, у которой и забот-то было, что за огородом следить. Но вечерами уходила со двора Гореслава, шла в лес за травами целебными или же в крепость.

…Время было уже послеполуденное; Наумовна прясть уж закончила и по просьбе Зимы Ярославовны щи наваристые готовила. Мясные были они; славного бычка забил давеча Всеслав Стоянович, а хозяйка велела тушу в подклеть отнести.

Собака их, мохнатый Бурка, давно уж в сенях с лапы на лапу переступал, ожидая сахарной косточки.

Помешав деревянной ложкой ароматное варево, Гореслава достала из-за печки веник и подмела весь женский кут. Подумав немного, решила она подмести и мужскую половину. Было там давно не мётено: Всеслав Стоянович целых три дня не пускал туда жену, пока вместе с Олежцем сеть чинил. Пусто в мужском куту, всего несколько лавок ютилилось по углам, да грубо сколоченный стол стоял у окошка.

Чисто вымев весь сор из избы, принялась девушка за посуду. До блеска натёрла горшки и с удовольствием осмотрела свою работу. Только присела она на лавку, как послышалось в сенях чьё-то шарканье. Заворчал Бурка, но опосля смолк. Из-за льняного полотнища появилась старуха в синем платке; седые космы выбивались из-под него на плечи. Старуха окинула все куты внимательным взглядом и проворчала:

— А Зима Ярославовна куда запропастилась?

— В поле к коровам пошла, — ответила Наумовна, быстро на ноги вскочив. Очевидно, стояла перед ней бабушка Белёна, о которой Заря сказывала.

— А ты-то кто, девица? — старуха в глаза ей глянула.

— Живу я здесь с хозяйского дозволения.

— Откуда ж ты такая шустрая взялась? И на язык-то востра. Сирота?

— Отчего же, — больно слова бабкины кольнули. — Есть у меня и отец, и матушка, и сёстры с братьями — семья большая.

— А чего ж ты не с ними? Каждый должен знать своё место, а девкино место у отеческого очага.

— Уж вы не пужайтесь, не долго я у родичей ваших жить буду: в липене в родное печище уеду.

— Так не из Градца ты… То-то я смотрю, что говоришь не по-нашему.

Бабка Белёна села на лавку и спросила воды; Гореслава поднесла ей.

— Ты, что ли, щи варишь? — старуха поморщилась — На мясо поскупилась, варево овощное приготовила. Такое только собаке вылить.

— Ошибаетесь, я пол телячьей ноги в горшок положила.

— Не спорь со мной, мала ещё. Слушала бы старших.

Наумовна губу прикусила: не хотела Белёне перечить. Хотела старуха ещё в чём-то упрекнуть её, да случай помешал: хлопнула дверь в сенях, вбежала в избу запыхавшаяся Голуба, а за ней и Любава. Девчушка сразу к бабке бросилась, на коленки к ней взобралась.

— У, глуздница моя, егоза, — бабка Белёна подобрела. — Какая ты у нас красавица, краше солнышка. Ну, слезай, Голубушка, тяжела ты стала.

Девчушка присела рядышком на лавке, отыскала куклу свою, принялась с ней играть.

Любава меж тем Гореславу к себе поманила.

— Идём скорей: там, на берегу Соловки, парни дерутся; я тебе дорогою всё объясню. — Она к бабке своей подошла, попросила: — Пригляди ты за домом, бабушка Белёна, пока не вернёмся мы.

— Летите уж, птички перелётные, — пробурчала старуха ласково. — Ваше дело молодое, погулять хочется.

Всеславовна Наумовну почти за руку волокла к месту поля. Бежали они шибко; косы по спинам больно хлестали

— Понимаешь, — задыхаясь, рассказывала Любава, — шла я с пастбища (матушка по делам к старшей сестре послала), и встретила Олежца. Вижу: у братца глаза молодецким огнём горят — ну, и выпытала у него всё. Угрюм Первякович, сын одного из гостей наших, спор решил полем завершить свой с кметем княжеским Уварко. И всё из-за девки смазливой, Матрёны Игнатьевны.

… Дрались у моста через Соловку. Плотная толпа окружала бойцов; были здесь и мужики, и бабы с малыми детьми. Всеславовна протиснулась сквозь толпу к женщине в дорогой кике; возле неё стоял чёрненький паренёк, малый ещё годами.

— Здравствуй, Весёла, — защебетала Любава. — Да что ж ты тут делаешь со своим Васильком?

— Как же могла я не придти, сестрица, коли дерётся тут братан мужа моего. Говорил ему Любим: "Не сватай ты, Уварко, девку эту, беду только накличешь"; не послушал он. Жила бы эта Матрёна Игнатьевна у себя на выселках да и замуж пошла бы за сына купеческого.

Весёла Всеславовна прижала к себе ребятёнка, чтоб не видел более, чем положено ему, а сестрица её снова на ухо Гореславе шептала продолжение истории, о которой дорогой говорить начала:

— Просватана была Матрёна эта за славного кметя Уварко, да по сердцу был другой ей. Угрюм, купеческий сын, голову вскружил, сердечко девичье похитил. И ночкой тёмную решилась бежать девка с ним против воли родительской. Ожидал он её у двора с лошадьми, да люди добрые о побеге узнали, бежать помешали. Вот и дерутся теперь добры молодцы не на жизнь, а на смерть за косу девичью.

— А сама девка-то где? Тут ли?

— Тут. Вон, с краешка стоит, глаза поднять боится. Стыд-то какой, чуть не со свадьбы бежала! Сватов ведь к ней давно присылали, а родители согласие дали.

Посмотрела Наумовна на девку бедную: невысокая она была, стройная, как тростинка, лицом бела, чёрноволосая, совсем ребёнок. Младше была Игнатьевна её годами, неразумная ещё. Такая, как она, убежала бы с кем угодно, если б приглянулся он ей. И поймала себя девка на мысли, что жаль ей Матрёну. Видно, не по своей воле замуж бы пошла… Плакала девчонка, слёзы рукавом утирала и всхлипывала тихонечко при каждом ударе Уварко. Сильнее кметь был Угрюма.

Ой, не спасти молодца, вихрастого Первяковича, сосновыми шишками, горькой полынью да дубовой корой, тризну по нему отцу с матерью справлять, ведь не помилует, не сжалится над ним удалой кметь. А винить — то в том Матрёну станут; позор на голову её до конца дней.

Захотелось Гореславе уйти, не видеть слёз девичьих, ведь червь и её сердце точил. Поняла она, кого ждала. Кому сердечко девичье навек отдала, чьё лицо во снах разглядеть не могла. Не поможет земляничный лист, не ему косу её обрезать. Видно, скорей нужно в печище родное уезжать.

Слышала Наумовна, как охали бабы, плакали дети малые, которых матери забыли по дворам развести, и понять не могла, зачем пришла она и все они на смертоубийство смотреть.

… А князя в тот день в Градце не было: уехал он с частью гридни своей в леса поохотиться, грусть-тоску развеять. Поэтому-то без боязни затеял Угрюм поле.

Меж тем оба противника всё ещё на ногах стояли, утирали кровь с белого тела. Стойким оказался сын купеческий, может, любовь девичья силу ему давала. Дрались они не на мечах, а на кулаках, чтоб никому слепой случай подыграть не смог.

И вот, когда в последний, видно, раз разошлись бойцы, в последний раз на солнышко взглянули, дух перевели, пронеслось по толпе:

— Расступитесь, князь едет.

Быстро, шибко скакал к Соловке вершник на сером в яблоках коне, а за ним ещё с десяток добрых молодцов. Народ, конечно, тут же расступился перед князем и его кметями. Стрелой, из лука пущенной, метнулся между противников серый конь, бегом разгорячённый, на дыбы поднялся, пыл молодецкий остудил.

— Что затеяли вы тут, добры молодцы? — грозно молвил Светозар; молнии глаза его метали. — Почто жизнь друг дружке губите?

— На то причина есть, князь, — сквозь зубы ответил Уварко. — Поссорились мы крепко, только боги рассудят.

— Из-за чего ссора-то такая вышла?

Молчали оба; только выкрикнул кто-то из толпы: "Из-за девки смазливой". Глянул на него исподлобья князь: опустил глаза говоривший.

— Наказать велю обоих примерно. Тебе, Уварко, снова отроком быть: не место таким, как ты, за нашим столом, заслужи право это снова.