Словенка (СИ) - Романовская Ольга - Страница 24

Лёгкий студёнистый снежок падал на землю. Деревья стояли в нарядном белом уборе из дыхания вьяницы и куржевины.

Сигунвейн впал в некое подобие сна: жизнь в нём замедлилось, хозяйки реже выходили из дома, чтобы поболтать друг с другом, а служанки с каждым днём всё быстрее и быстрее бегали от дверей до хлева, чтобы подоить коров.

Гореслава встала на рассвете, выпила взвар из малины и клюквы, который сама варила каждый вечер, надела стакр на овечьем меху и вышла во двор проведать Дана.

Холодный ветер ударил в лицо, заставил поплотнее запахнуть платок. Корела в конюшне не оказалось, но она догадалась пройти по узкой тропке к заснеженному лугу. Возле соседского становика Наумовна чуть не упала: под тонким снежным ковром спрятался богач. "Эх, мне бы катанки, а не их сапоги, в которых в лютый мороз из дома не выйдешь", — вздохнула девка и чуть замедлила шаг.

На лугу, под холодным зимним солнышком бродили кони. Они разгребали снег, отыскивая летнюю траву; рядом с ними ходил Дан в коротком тулупе, или хюпре, как называли его свеи. Лошади, такие забавные из-за густой зимней шерсти, неохотно слушались человека с длинной вицей, прижимали уши и норовили отбежать подальше. Дан с поразительным спокойствием сгонял их вместе снова и снова, но в конце концов ему это надоело. Он поймал Гвена на гриву, вскочил ему на спину, тем самым подчинив себе вожака. Чёрно — пегий жеребец поднялся на дыбы, но через несколько минут борьбы вынужден был признать власть человека.

— Ты ему никогда свой страх не показывай, — крикнул Наумовне Дан, подъезжая к ней на взбешённом собственным бессилием Гвене. — Но ты к нему сейчас не подходи — укусит. Сивер всю ночь дул, вот он места себе и не находит, других переполошил. Рамтера и Черет — до чего уж добронравные, а из-за него зубы скалят.

— Ты к полудню пригонишь их?

— Конечно, иначе Гаральд скажет, что я погубить хочу его лошадей.

Корел рассмеялся и отъехал к ернику; Гореслава прошлась немного по лугу, потрепала по загривку Черета, к которому успела привязаться, и пошла вдоль леса. Хотела у болота походить немного, клюкву замёрзшую поискать, из которой Добромира славный кисель варила. То место, где росла эта ягода, знала только она, поэтому шла неторопливо, отогревая руки под стакром.

Неподалёку от заповедного места натолкнулась Наумовна на чьи-то следы. Девка испугалась, подумала, что волк забрёл поближе к человеческому жилью, чтоб погреться. Но серый хищник оказался Урихом, не слышно вышедшим из-за соседнего дерева. Пёс зарычал, оскалил острые белые зубы, легко справившиеся бы с любым зверем. Он обнюхал подол стакра и прилёг у ног Гореславы. Все её попытки сделать хоть шаг пресекались громким злобным лаем.

Девушка простояла так несколько минут, пока Урих не сорвался с места и с радостным лаем не бросился навстречу хозяину. Гаральд на лёгких лыжах быстро бежал по снегу; его тёмный опле на волчьем меху ясно вырисовывался на фоне белого безмолвия.

— Герсла, что ты тут делаешь, — свей остановился в нескольких шагах от неё; страшный пёс сидел у его ног. — Бежать, что ли, решила?

— Кто же из тепла зимой бежит? Я просто по лесу пройтись решила.

— Опять что-то мне не договариваешь. Что в лесу — то делаешь? Мест ты не знаешь, заплутаешь, а Дану потом тебя искать. А если Сигурда встретишь… Он ведь решит, что ты беглая.

— За клюквой я шла.

— За ягодой — зимой, — Гаральд рассмеялся. — Странные вы, ингерцы, всё у вас не так.

— А у нас в печище свеев странными людьми называли; говорили, будто они в норах живут.

— Ну, и правду сказывали твои соплеменники? Нет, такого народа, как вы, ингерцы, я ещё не встречал.

— Я не ингерка, я словенка, — гордо возразила Наумовна. Хозяин был сегодня в добром настроении, поэтому она не боялась спорить с ним.

— Вы все, кто живёт по берегам того моря, что называете вы Невом, для нас ингерцы. Ты ведь до прошедшей осени в Черене жила?

— Да, но родом я из печища.

— А у твоего печища название есть?

— Нет. А зачем оно?

Свей ещё раз засмеялся и свистом послал собаку вперёд.

— Возвращайся домой, Герсла. Я слышал, что Эймунда приготовила для тебя работу.

Гаральд скрылся за деревьями так же бесшумно, как и появился. Он был хорошим охотником, таким же, как Радий, а это, по словам Гореславы, считалось высшей похвалой.

Ко двору Наумовна бежала, но на пастбище пришлось ей приубавить шагу из-за кочек, что спрятал снежок.

За её спиной послышался молодецкий свист; Гореслава обернулась и увидела Эрика. Он придумал странную забаву: взнуздывал лошадь, становился на лыжи и, погоняя коня вожжами, заставлял везти себя. Вот и теперь свей изо всех сил погонял гнедого жеребца, на удилах которого уже появилась пена. Возле Наумовны он придержал лошадь и предложил довезти до Сигунвейна. Девка согласилась и, пыхтя, забралась на тёплую лошадиную спину. Эрик стегнул гнедого вожжами, и тот галопом поскакал к поселению через заснеженное поле.

Конь с шумом остановился подле Гаральдова двора, чуть не сбив с ног Гевьюн. Свейка даже в сторону отойти не захотела, так и стояла посреди дороги в рогатом наголовнике и тёмно-синем фельдре, подбитом лисим мехом; лишь большие глаза удивлённо смотрели на Эрика, от чего сделались ещё больше.

— Эрик, а Йонас уже знает, что ты без спросу взял его коня? Если Маак сломает ноги, то долго тебе не возвращаться в Сигунвейн.

— Отец знает.

— Всё равно будь осторожен. Я знаю, ты любишь кататься у фьорда, но лёд там ещё слишком тонок.

— Спасибо за заботу, но я уже вырос, чтобы мне указывали женщины.

Гевьюн промолчала; только чуть дёрнулась родинка над губой.

Между тем Гореслава осторожно соскользнула в снег и пошла к становику, но хозяйка удержала:

— Постой, Герсла, Эймунда звала тебя. Поторопись, не век тебе, словно вольной, гулять.

— А я почти вольная птица, госпожа, захочу и улечу отсюда.

— Куда же? Морозы обратно вернут, а не морозы — так голод и звери лесные.

— Меня лешие любят, в обиду не дадут.

— Больно смела стала. Иди, пока не сказала мужу, чтоб Рыжебородому тебя продал.

Наумовна последние слова мимо ушей пропустила: знала, почему Гевьюн так строга сегодня. Вечор сбиралась она тесто замесить, чтоб хлеб испечь, да Эдда ей перечить стала, говорила, что тесто из-за мороза и плохой муки не подойдёт. Свейка рассердилась, сказала, что напрасно служанка думает, будто она ничего испечь не может. Эдда тогда возьми да скажи, что "свейский хлеб пресный, как вода"; спорить она была горазда по пустякам и слово напрасное могла молвить. Гевьюн тесто не замесила, так в деже его и бросила.

Эймунда сидела под ковром перед маленьким сундучком, в котором хранила свои украшения. Когда в комнату вошла Гореслава, она закрыла его и убрала в большой сундук.

— Я позвала тебя, чтобы дать тебе работу, Герсла. Умеешь ли ты прясть?

— Умею. У нас в каждой избе прялка есть, и каждая девка шерсть чесать умеет и делать из неё пряжу.

— А на ткацком стане ты ткать сумеешь?

— Уж и не знаю. У нас в печище таких не было.

— Ничего, я научу тебя. Будешь длинными вечерами ткать вадмал. Если работать хорошо будешь, то позволю сидеть рядом с собой на наших девичьих встречах, что в шутку "тингами" зовём.

— А что за тинги это?

— У нашего народа так собрания называют. Только на наших тингах есть и молодые свеи. Будешь варить нам свои взвары да потчевать ими Эрика; он тебя как сестру любит.

… Незадолго до заката, когда учила Эймунда Наумовну ткать, в дом Гаральда зашла Трюд, жена одноглазого Скьольда. Гевьюн засуетилась возле неё, прикрикнула на Эдду за то, что вовремя не принесла гостье молока. Трюд села в резное кресло; возле неё расположилась хозяйка дома. Они пили тёплое молоко и обменивались рассказами о жизни: своей, своих домочадцев, соседей и слуг. ткацкий стан стоял у двери в соседней комнате, поэтому Гореслава хорошо слышала, что говорили свейки, а они её не видели.