Суеверие - Амброуз Дэвид - Страница 19

• Предыдущая
• 19/66
• Следующая

Возможно, потому, что он был иностранцем и при всем своем богатстве и высоком положении смотрел на происходящее со стороны, Адам быстро понял, что здесь развитие событий сильно отличается от того, что было в Америке. Там враги находились в Европе — здесь они были рядом, за окнами королевских дворцов и роскошных особняков, таких как у самого Адама. Он ходил по бурлящим улицам в сопровождении двух вооруженных слуг — а когда один, то надевал обноски, чтобы не стать мишенью для гнева толпы. Он видел, как горят портреты королевской семьи и министров, видел, как голодные бедняки крушат склады и лавки и избивают владельцев, видел, как те гибнут, защищая свое добро, видел, как чернь, прорвав ненавистные таможенные заслоны вокруг столицы, обращает в бегство испуганных солдат, посланных для подавления мятежа. Он стоял в толпе, когда пала Бастилия и головы ее коменданта и стражников были подняты на пиках под ликующие крики. Адам чувствовал, что дальше будет еще хуже, гораздо хуже — и ему никогда еще не было так страшно.

После взятия Бастилии народ провозгласил Лафайета командующим Национальной гвардией — новой армии, состоящей из добровольцев, которая отныне стала главной силой, на которую опиралась революция. И все же ее вожди — Робеспьер, Дантон, Мирабо, Демулен — еще не заявляли, что с монархией должно быть покончено. Напротив, хотя народ и ненавидел королевскую власть, мыслители и реформаторы видели в ней основу стабильности общества, и Лафайет, как командующий Национальной гвардией, служил гарантией ее безопасности.

Пятого октября 1789 года Адам с Анжеликой были в Версале на приеме, посвященном прибытию нового полка для смены дворцового гарнизона. Изысканные блюда и вина вызвали всплеск верноподданнических настроений. С тяжелым сердцем Адам смотрел, как солдаты срывают красно-голубые кокарды и топчут их сапогами. Он слишком хорошо понимал, что об этом немедленно станет известно и тогда начнется страшное. И действительно, разъяренная толпа ворвалась во дворец, перебила стражу и вломилась в королевские покои. Адам и Анжелика спрятались в шкафу в одной из королевских спален; их спасло прибытие Национальной гвардии, предводительствуемой самим Лафайетом. Но авторитет Лафайета стремительно падал. Толпа угрожала повесить его, если он откажется конвоировать королевскую чету в Париж, где она должна будет жить в Тюильри под домашним арестом.

Это был поворотный день в жизни Адама. Он любил жену и разрывался между обреченным миром, в котором они так счастливо и так недолго жили, и революцией, которая на глазах превращалась в кровавый поток, сметающий всех и вся. События развивались с почти гипнотической неумолимостью. Адам понимал, что рано или поздно им с Анжеликой придется бежать из Франции, но их не пускали узы верности: он не мог предать Лафайета, она — королеву. Начался террор. Гильотина работала день и ночь, повсюду стоял запах смерти. В конце 1792 года Лафайет был арестован в Австрии и брошен в тюрьму как «опасный смутьян». Вскоре после этого в Париже был обезглавлен король, и неожиданно оказалось, что бежать уже поздно. Адам и его жена скрывались от властей и жили в постоянном страхе за свою жизнь. Он сжимал Анжелику в объятиях и старался заглушить ее рыдания, когда королева всходила на эшафот. Марии Антуанетте было всего тридцать семь лет, а она казалась старой, сломленной женщиной, и волосы ее побелели до срока. Толпа вокруг эшафота плясала и распевала в злобном ликовании, и кто-то, заметив, что молодая пара не разделяет общего веселья, указал на них солдатам...

Они бросились бежать, но это было безнадежно. Толпа сомкнулась вокруг, и Адам испугался, что их разорвут на части. В какое-то мгновение им овладел такой ужас, что он совершил то и его не мог простить себе до смертного часа: увидев, как его жена в отчаянии выкрикивает слова любви к королеве и проклятия ее палачам, он заявил, что не знает этой женщины.

Ложь ему не помогла; но хуже всего, что Анжелика была свидетельницей его предательства. Она вдруг впала в странную отрешенность и смотрела на него словно сквозь пропасть пространства и времени, безучастная к тому, что с ней будет.

Когда ее потащили прочь, Адам кричал ей вслед, умоляя простить и клялся в своей бессмертной любви. Но было уже поздно. Было поздно вообще что-либо делать.

Всю ночь он смотрел сквозь прутья решетки тюремной камеры, не замечая зловонных человеческих существ рядом. Утром их всех ждала смерть, но пока у него было время оплакать свою жизнь, пожалеть о стране, которую он покинул и раскаяться в ошибках, которые совершил сначала оттого, что любил слишком сильно, а потом — оттого, что ему не хватило любви.

Наступил день, и он встретил свою участь с горьким безразличием, которое в чужих глазах было мужеством. Он грустно усмехнулся, вспомнив, что обманчивое представление о мужестве и отваге было причиной всего, что привело его к такому концу. С этой мыслью Адам поднялся на эшафот, где накануне умерла королева, а сегодня — его жена. Он опустился на колени, словно для молитвы, и закрыл глаза в ожидании смерти.

Чтение этого документа сопровождалось кивками и одобрительными возгласами. Каждый внес свою лепту в историю жизни Адама, хотя теперь уже трудно было сказать, кому принадлежит какая деталь. Все они любую свободную минуту посвящали чтению исторической литературы. От эпохи Великой французской революции осталось множество документов, и помимо красочно иллюстрированных учебников и популярных изданий члены группы просматривали академические издания и биографии конкретных людей. На собраниях они обсуждали прочитанное и пускали по кругу портреты, рисунки, эскизы и карикатуры того времени.

Дрю, у которой были способности к рисованию, сделала углем набросок Адама, как она его себе представляла. Она изобразила волевое лицо с высокими скулами, тонкий, напоминающий римский, нос и темные глаза, в которых угадывалась ищущая натура. Бороды Адам не носил, а его густые темные волосы падали на высокий лоб мальчишеской челкой. Губы у него были полные, и по изгибу их было заметно, что он не лишен чувства юмора. Портрет повесили на стену, чтобы он постоянно напоминал членам группы о том человеке, чей призрак они пытались создать. Наконец Джоанне, как единственной в группе, имеющей отношение к изящной словесности, было поручено «написать» историю Адама и внести туда все придуманные детали его биографии.

— Барри проверил. — сказал Сэм, — и мой знакомый, специалист по истории, тоже сделал мне одолжение провести некоторые исследования. Никаких свидетельств существования человека, чей жизненный путь напоминал бы жизненный путь Адама, не существует.

— И что мы теперь должны делать? — спросил Роджер после короткой паузы. — Сидеть и ждать, когда он постучит в дверь?

— Сомневаюсь, что привидение станет стучаться, Роджер, — ответил Сэм. — У них это не принято.

Барри постучал по столу костяшками пальцев и дурашливо пропищал:

— Впустите меня, впустите!

Мэгги улыбнулась:

— Между прочим, я до сих пор не уверена, что мы правильно сделали, когда назвали его Виаттом. Каждый раз, когда мы о нем говорим, я вспоминаю Виатта Эрла, и мне трудно относиться к Адаму серьезно.

— Если верить Сэму, слишком серьезно относиться к нему и не надо, — заметил Райли, откинувшись на спинку кресла. — Мы могли бы с тем же успехом отправить в Париж Микки Мауса.

— Или без успеха, — добавил Фуллертон, и тут же почувствовал, что эти слова никому не пришлись по вкусу. — Да нет же, я понимаю... Требуется время. Так все же хотелось бы знать, что мы будем делать дальше?

— Будем сидеть и говорить об Адаме, — сказал Сэм. — И обо всем на свете. Нам важно привыкнуть друг к другу. И тогда, возможно, Адам составит нам компанию.

Джоанна договорилась с Тэйлором, что днем будет заниматься исключительно «историей Адама». Впрочем, она понимала, что великодушия главного редактора хватит от силы на три недели. Если к тому времени не появятся первые результаты, ей дадут другое задание, и придется как-то совмещать его с собраниями группы.

• Предыдущая
• 19/66
• Следующая