Жубиаба - Амаду Жоржи - Страница 18

• Предыдущая
• 18/64
• Следующая

Антонио Балдуино, Зе Кальмар и Толстяк вечно торчали в таверне. Случалось, что там появлялся и Жубиаба.

Если в искусстве капоэйры Антонио Балдуино оставался пусть лучшим, но все же учеником Зе Кальмара, то в игре на гитаре он вскоре превзошел своего наставника и заслуженно делил с ним славу.

Сколько раз, в своих странствиях по городским улицам, он вдруг принимался выстукивать на соломенной шляпе родившуюся в его голове мелодию и тут же придумывал к ней слова. А потом пел своим дружкам с холма новую самбу:

Я негр — нищий, но веселый, и веселюсь я день деньской, ног не жалею на террейро[27], и пляшут все друзья со мной.

Особенным успехом пользовался куплет:

Какого мне просить святого, чтоб он помог мне ворожбой?

Зачем, коварная мулатка, навек загублен я тобой?..

Однажды вечером на холме появился богато одетый господин и спросил, нельзя ли ему поговорить с Антонио Балдуино. Ему показали Антонио — тот как раз стоял неподалеку, окруженный толпою слушателей. Бороздя землю тростью, господин подошел к нему:

— Это ты — Антонио Балдуино?

Балдуино подумал, что это мог быть кто-нибудь из полиции.

— Что вам от меня надо?

— Это ты сочиняешь самбы? — Господин слегка коснулся его тростью.

— Сочиняю помаленьку…

— Может, споешь, а я послушаю?

— А вы мне сперва скажите, зачем вам это нужно?

— Может быть, я их у тебя куплю.

Получить деньги было бы не худо: Антонио присмотрел себе на ярмарке новые ботинки. Он сбегал за гитарой и тут же спел все, что насочинял. Две самбы понравились господину.

— Продай-ка мне вот эти две…

— А зачем они вам?

— Они мне понравились…

— Ну, покупайте.

— Я заплачу тебе двадцать мильрейсов за обе…

— Что ж, цена хорошая. Захотите еще купить, приходите…

Потом господин попросил Антонио насвистеть ему мелодии и записал их какими-то значками на густо линованной бумаге. И слова записал.

— Я еще приду, за новыми…

И он стал спускаться по склону, волоча за собой трость. Обитатели холма смотрели ему вслед. Антонио Балдуино растянулся у дверей лавки и положил два банкнота, по десять мильрейсов каждый, себе на голый живот. Он думал о новых ботинках и о том, что денег хватит и на отрез ситца для Жоаны.

А господин с тростью, купивший самбы, сидя вечером в шикарном кафе в центре города, хвастался перед друзьями:

— Я сочинил две сногсшибательные самбы…

И он спел их, отбивая ритм косточками пальцев по столу.

Эти самбы потом были записаны на пластинку, исполнялись по радио, на концертах. Газеты писали: «Наибольшим успехом на этом карнавале пользовались самбы поэта Анисио Перейры — они буквально свели всех с ума».

Антонио Балдуино не читал газет, не слушал радио, не играл на рояле. И он продавал свои самбы поэту Анисио Перейре.

Волосы у Жоаны рассыпались по плечам: она их тщательно расчесывала и душила чем-то одуряющим — от этого запаха у Антонио Балдуино кружилась голова. Он прижимался носом к ее затылку, раздвигал пряди волос и замирал, вдыхая их аромат. Она смеялась:

— А ну-ка убери хобот с моей шеи…

И он тоже смеялся:

— Ух ты, как приятно воняет…

И опрокидывал девчонку на постель.

Ее голос доходил до него издалека:

— Ах ты, мой песик…

В тот день, когда он заявился к ней в новых ботинках с отрезом ситца под мышкой, он услыхал, как Жоана напевает одну из тех двух самб, которые он продал господину с тростью. Антонио Балдуино прервал ее:

— А знаешь что, Жоана?

— Что?

— Я ведь продал эту самбу.

— Как это продал? — Она понятия не имела, что самбы продаются.

— Один господинчик разыскал меня на холме и купил две мои самбы за двадцать мильрейсов. Неплохо, да?

— На кой они ему сдались, твои самбы?

— А я почем знаю… Может, у него не все дома.

Жоана задумалась. Но Антонио развернул подарок:

— На эти деньги смотри, что я тебе купил…

— Ух ты, какая красота!

— А теперь погляди на мои новые ботинки — шикарные, да?

Жоана посмотрела и бросилась Антонио на шею. Антонио громко смеялся, довольный жизнью и выгодно обделанным дельцем. Он уткнулся в затылок Жоане, а она снова запела его самбу. Жоана была единственной, кто пел эту самбу, зная ее истинного создателя.

— Сегодня мы пойдем на макумбу к Жубиабе, — предупредил Жоану Антонио. — Сегодня ведь твои именины, моя радость.

И они пошли на макумбу, а потом лежали на песчаном пляже и безудержно любили друг друга. И в теле Жоаны Антонио как всегда искал тело Линдиналвы.

Нередко они захаживали в «Фонарь утопленников», хотя Жоана не очень-то любила бывать там.

— В этой таверне всегда полно всякого сброда… Подумают, что я тоже из таких…

Жоана работала официанткой и жила в квартале Кинтас. Ей больше нравилось заниматься любовью на пляже, и в таверну она ходила, только чтобы угодить Антонио. Там они садились вдвоем за отдельный столик и пили пиво, отвечая улыбками на приветствия знакомых. Продемонстрировав всем свою возлюбленную, Антонио уводил ее, выразительно ей подмигивая, — это означало, что теперь-то они наконец доберутся до пляжа.

Дни Антонио Балдуино обычно проводил в компании Толстяка, Жоакина, Зе Кальмара. Они пили кашасу, обменивались разными историями, смеялись так, как умеют смеяться только негры. Однажды вечером, когда они праздновали день рождения Толстяка, вдруг появился Вириато Карлик. Он очень изменился за те годы, что они не виделись. Но выше ростом не стал, и сил у него не прибавилось. Одежду ему заменяли какие-то лохмотья, и он тяжело опирался на сучковатую палку.

— Я пришел выпить за твое здоровье, Толстяк…

Толстяк велел принести кашасы. Антонио Балдуино смотрел на Карлика:

— Как идут дела, Вириато?

— Да так, ничего…

— Ты, видать, болен?

— Да нет. Просто такому больше подают. — И он улыбнулся своей бледной улыбкой.

— А чего ты никогда не приходишь?

— Сюда? Времени нету, да и не хочется…

— Мне говорили, что ты сильно болел.

— Я и теперь болею — лихорадка ко мне привязалась. «Скорая» меня подобрала. Попал к черту в лапы. Лучше уж на улице помереть…

Вириато взял протянутую Жоакином сигарету.

— Валялся я там, и никому до меня не было никакого дела. Знаете, как в больницах?

Толстяк сам в больнице не лежал, но слушал о ней с ужасом.

— Ночью как начнет меня трепать лихорадка. Ну, думаю, смерть моя пришла… И как вспомню, что никого… Никого-то у меня нет, кто бы посидел у моей постели… — Голос его прервался.

— Но теперь-то ты здоров, — нарушил молчание Балдуино.

— Здоров? Да нет. Лихорадка вернется. И я помру прямо на улице, как собака.

Своей черной ручищей Толстяк через стол коснулся Вириато.

— Зачем тебе умирать, друг?

Жоакин натужно рассмеялся:

— Гнилое дерево два века живет…

Но Вириато продолжал:

— Антонио, ты ведь помнишь Розендо? У него была мать, и когда он заболел, мы ее нашли, и она выходила его. Я же ее и разыскал тогда… А Филипе Красавчик, он погиб, но все-таки и у него нашлась мать, — хоть на кладбище его проводила. И цветы принесла, и товарок своих привела на похороны…

— Ух, одна была бедрастая! — не смог удержаться Жоакин.

— У всех кто-нибудь да отыщется: отец, либо мать, либо кто другой. Только у меня никого.

Он швырнул в угол окурок, попросил еще стаканчик.

— Разве наша жизнь чего-нибудь стоит? Помнишь, как всех нас схватили и поволокли, как паршивых щенков, в полицию? Избили чуть не до полусмерти, а за что? Ни черта наша жизнь не стоит, и никому мы не нужны…

Толстяка била дрожь. Антонио Балдуино не отрываясь смотрел на свой стакан с кашасой. Вириато Карлик встал:

• Предыдущая
• 18/64
• Следующая