Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Оппоков Виталий - Страница 8

— Такой твердой определенности, на мой (и не только мой) взгляд,[15] еще не установили. Более того, высказывались совершенно иные предположения о принадлежности найденных останков. Нужна квалифицированная и непредвзятая экспертиза.

— Ну а если ее результаты подтвердят предположения тех же Рябова, Авдонина. Что вы на это скажете?

— Соглашусь с результатами экспертизы, поскольку верю только фактам и объективным документам. Но и после этого мне трудно будет поверить в большевистскую версию расстрела, так как я вижу в ней мало логики и еще меньше доказательств. Аргументов в пользу антибольшевистской версии значительно больше. Бросающиеся в глаза детали жестокой акции, порой нелепые и необъяснимые, скорее говорят о провокации, чем о какой-то крайней необходимости. А смысл в провокации довольно явный: возбудить против большевиков вражду и ненависть даже у временных союзников и попутчиков, не говоря о противниках.

— Довольно, — раздражается оппонент. — Мы здесь согласия не найдем. Вернемся лучше к Радзинскому. Рассматривая его публикации в «Огоньке», вы остановились на «во-первых». А что «во-вторых»?

— Во-вторых, скрытое неуважение к читателю с его стороны усиливается более явным неуважением к исследуемому документу. Речь снова идет об этой самой «тоненькой папке» (ЦГАОР.[16] Ф. 601. Оп. 2. Ед. хр. 35), в частности о «Записке Юровского». Я не только внимательно ознакомился с содержимым папки, но и тщательно сверил текст опубликованного документа в «Огоньке» с подлинником. Хотя Радзинский и предупредил читателей, что текст представляет из себя несколько страничек, напечатанных на машинке, но не уточнил, что это далеко не первый экземпляр, судя по машинописным строчкам. Можно ли быть уверенным даже не на сто, а на пятьдесят процентов, что эти «воспоминания» принадлежат именно руке Юровского, если нет не только оригинала, но и первого машинописного экземпляра настоящего документа? Радзинский убежден, что можно, поскольку карандашные правки и вставки на полях, обведенные впоследствии чернилами, сделаны, по его мнению, рукой Юровского. Он утверждает, что «аккуратный, четкий почерк, знакомый почерк человека с бородкой», т. е. Юровского, и что «почерк Юровского остался на документах Ипатьевского дома». В следующем же абзаце, нисколько не смущаясь, он сознается, что «читал описания той чудовищной ночи», которые все были «с того берега», все были опубликованы «врагами Октября». Так какие же «документы Ипатьевского дома» мог видеть Радзинский, если их вывез в свое время Соколов?.. Его ссылка на этот злосчастный дом такая же сомнительная, как и рассказ Ельцина репортеру Ленинградского телевидения в одном из его многочисленных интервью. Он говорил о том, что в бытность его первым секретарем Свердловского обкома партии поступил якобы приказ от Брежнева взорвать дом Ипатьева. Как ни противился Ельцин, подчиниться пришлось. Конечно, разве мог он тогда оставить перспективную должность и «перспективную» партию? Разве мог, как сделал это позже, в удобный и даже выигрышный для себя момент, громогласно заявить о выходе из «изуверской» партии? Ни смелости, ни духу, ни желания не хватило. Правда, в интервью нет подробностей, каким образом Ельцин заставлял других осуществить этот приказ (не сам же ночью возил и подкладывал взрывчатку и уничтожал дом!), кому грозил отлучением от партии, как это делал якобы по отношению к нему Брежнев. Документов, «узаконивших» эту акцию, обнародовано не было. Инициативу в ее осуществлении теперь так же легко приписать покойному Брежневу, как Радзинский делает это по отношению к Ленину, приписывая ему руководящую роль в расстреле царской семьи. Но если главное действующее лицо в уничтожении дома Ипатьева известно — Ельцин, публично признавшийся в содеянном, то с «главным действующим лицом расстрела» — Юровским немного сложнее. Радзинский не только не поставил точку в этом деле, не только не прояснил ситуацию, но «насыпал» многоточий и заронил еще большее сомнение в причастности большевиков к исчезновению царской семьи.

Специалисты-графологи неделями, иногда месяцами тщательно сравнивают начертания букв, чтобы узнать тот или иной почерк, а Радзинскому хватило беглого взгляда, чтобы убедиться — этот почерк ему знаком, этот почерк «человека с бородкой». Причем заявить так, не сравнивая двух документов. Документом из несуществующего дома Ипатьева, сидя в архиве, он не обладал, документ из архива для сличения не выносил. Но и это, прав читатель-скептик, тоже еще не аргумент. Есть еще более спорные моменты. Описывая «тоненькую папку», или «Дело о семье бывшего царя Николая Второго», Радзинский оговаривается, что оно, это «Дело», заканчивается «той самой „Запиской“», т. е. «воспоминаниями Юровского». Но это вовсе не так. Вслед за «Запиской» подшиты еще несколько документов, из содержания коих следует, что они извлечены из «колчаковского архива». Словом, это те самые агентурные донесения, которыми, не исключено, пользовался Соколов, расследовавший по заданию Колчака «Дело о царской семье». Почему же нельзя допустить, причем даже в большей мере, чем утверждение Радзинского, что и «Записка» составлялась в том же ведомстве — в колчаковской контрразведке? Ведь «воспоминания Юровского» ведутся от третьего лица, и он, Юровский, здесь именуется «комендантом».

Радзинский этот момент отмечает, но, в других местах склонный к пространным комментариям, в этом — обходится только короткой репликой. В остальном же — читателю навязывается неоспоримый факт, что эта «Записка» принадлежит именно Юровскому, что это именно «воспоминания» главного действующего лица екатеринбургских событий. Удивительно, что открыватель «сенсационного документа» не замечает противоречий, которые сам же и породил. «Все, что случилось в ту ночь, которую он считал исторической, — пишет Радзинский, — Я.М. Юровский изложил в памятной записке, которую составил через два года. Как считается — для знаменитого историка М.Н. Покровского». Где считается или кем считается, он не уточняет. Эти недомолвки пусть тоже остаются на его совести, но для нас важно иное: Юровский, по мнению Радзинского, изложенному в приведенной выше огоньковской цитате, описываемые события самолично «изложил» и «составил». Но несколькими короткими абзацами ниже с удивлением читаем: «И вот передо мной лежит записка, составленная со слов Якова Михайловича Юровского…»[17] Вот те раз. «Со слов» — это значит кем-то, не собственноручно. Тогда кем же?.. Может, отгадка таится вот в этой фразе, взятой из другой публикации: «Слово самому Юровскому. Он пишет в своих показаниях…».[18] Дальше приводится выдержка из уже упоминавшейся «Записки». Если «показания», то они даются то ли в качестве обвиняемого, то ли свидетеля. Вместе с тем не приводится никаких данных о том, что Юровский выступал в том или другом качестве. Соколов его не допрашивал, поскольку в собранных им материалах сказано однозначно, что Юровский скрылся и разыскать его, чтобы привлечь к ответственности, не удалось. Вместо него арестовали и содержали в заключении престарелую мать Юровского. Об этом в «архивах» Соколова упоминается. Не привлекался Юровский к суду и Советской властью, впрочем, тот же Радзинский уточняет по этому поводу, что «ровно через 20 лет после расстрела в Екатеринбурге, в таком же июле, но уже страшного 38-го года, в Кремлевской больнице в Москве Юровский умирал от язвенной болезни».[19] Он же, Радзинский, с «завидной последовательностью», которую вряд ли не заметил читатель, сам же себя поправил в смысле «показаний», причем (спасибо ему!) сделал, возможно, и не желая того, прозрачный намек, что «воспоминания» Юровского не очень-то заслуживают внимания. По «показаниям» самого Радзинского, «расстрел царской семьи и их родственников…породил группу небывалых документов». К этим «небывалым документам» он относит и многочисленные «воспоминания», авторы которых старались добиться первенства в убийствах, соперничали между собой за «честь расстрела». А потом делает примечательный вывод: «Одно из воспоминаний этой серии — „Записку“ Я.М. Юровского о расстреле царской семьи — мы уже опубликовали».[20] Более того, он даже изобличает Юровского в откровенном подлоге с помощью «живых свидетелей», в частности, историка-архивиста М.М. Медведева, утверждавшего, что его отец, Михаил Александрович, застрелил царя. «Если все это действительно так, — рассуждает Радзинский, — значит, в своей „Записке“ Я.М. Юровский приписал себе пулю, убившую царя! Что ж, для него эта пуля была исторической миссией, желанная высокая честь…»[21]