Море Имен - Онойко Ольга - Страница 87

Высоко в небе описывали круги коршуны, почуявшие поживу. Пространство между строем белой пехоты и серо-гнедой конной лавой быстро сужалось. По нему металась в смертном отчаянии одинокая лохматая собака, невесть как оказавшаяся здесь… «Ур-р-ра-а-а!» – загремело с обеих сторон и белая сторона прибавила: «Слава!» Урусуты опускали тяжёлые копья, задние ряды готовились метать сулицы. И вот уже страшно закричали пронзённые лошади, всадники вылетали из сёдел и падали на мечи, корчились и хрипели, погибая. Но и белые ратники падали под копыта. Когда русские ряды сомкнулись плотнее и медленно пошли вперёд, на врага, многие шагали по телам товарищей.

Алей поднял взгляд. Полк правой руки выдвинулся вперёд и продолжал наступать. Конная дружина князя Белолесского-Белопольского минуту назад врезалась в противника, как один огромный булатный меч, и толпа степняков разлетелась пёстрыми ошмётками. Улаан хорошо различал князя. С ног до головы в железе, на огромном сером коне, в алой ферязи, этот кряжистый, страшно широкоплечий гигант был невероятно похож на Корнея. Алей даже заподозрил, что Летен и братву свою привёл за собой. Но князь обернулся, мелькнуло его тяжёлое усатое лицо, и стало ясно – нет, не Корней.

Вторая и третья Улдаевы тысячи пошли вслед за первой.

Монголов в них было больше, и они уже не ждали, когда рассыплются потрёпанные вассальные сотни. С монотонностью небесной воды падал дождь из стрел. Слышались крики раненых, и их заглушали боевые кличи. Новый удар ошеломлял, валил с ног. Вскоре стало ясно, что наступление московской рати не удалось, урусутов оттеснили на прежнее место и продолжали теснить. Тем временем тумен Бухи-сэчэна всей силой навалился на большой полк.

…Алей прерывисто вдохнул и вернулся в тело.

В глазах прояснялось медленно. Придя в себя, Алей увидел, что рядом с его туркменским жеребцом стоит горбоносый конёк Хурамши-нойона, а сам старый темник испытующе смотрит на царевича. «Вернулся, – подумал Улаан, – говорил с тысячниками». Сегодня нойон казался особенно старым. Он мёрз и сутулился, вечная овчина его намокла от мороси и воняла.

– Что скажешь, царевич? – спросил он.

Алей опустил глаза в землю.

– Ты стар и мудр, Хурамша, говори первым. Учи меня.

Нойон коротко, скрипуче хохотнул.

– Великий хан наказывал, чтобы я не спрашивал тебя о будущем. Но покойный отец темника Улдая был мне андой. Улдай мне почти племянник. Тумен его скоро выбьют совсем. Он уже бросил в сечу резервные тысячи. Так прошу тебя, Улаан-хан, скажи: умрёт ли Улдай, и если умрёт, то достойно ли?

Алей помолчал.

– Будет живым и достойным, но без тумена.

Хурамша уныло закряхтел, подтянул больную ногу и прилёг на своего конька, как на диван. Алей мимолётно даже полюбовался на это: поза человека, воистину родившегося в седле. Потом перевёл взгляд.

Мудрый Буха-сэчэн теснил большой полк Летена. Лошади шли по мёртвым и по живым. В стороне полка правой руки сеча почти утихла. К полку левой руки, истончившемуся под напором противника до двух рядов, быстро подходила подмога. «Интересно, засадный полк у Летена есть?» – подумал Улаан-тайджи, а потом задался вопросом, почему он до сих пор не сказал о засаде… ну хотя бы Хурамше? Потому ли, что о ней совершенно точно знал Гэрэл? Или… Алей не был уверен, что Летен последовал исторической расстановке сил. Летен знал, с кем сражается.

Тем временем ратники большого полка отчаянным усилием отбросили поредевший тумен Бухи.

И начали расступаться.

Белая рать хлынула в стороны, точно море из библейской легенды. Пешцы двигались быстро и слаженно, никто не остался на пути – на пути броненосной конницы, хлынувшей на врага широким валом смертоносной стали.

Какой-то боярин в сверкающих серебром доспехах прорубился к знамени тумена, и знамя упало. Следом повалился с коня, лишённый головы, и сам урусут, но воины Бухи уже утратили боевой дух. В отчаянной злобе устремлялись они в сечу, подбадривая себя криками. Их отбрасывали легко. Железные конники шли и шли. Они казались неуязвимыми. Стрелы свистели над ними, со скрежетом царапали броню, застревали в кольчужных бармицах и не причиняли вреда. «Ещё немного, – подумал Улаан, – и в строй третьего вала урусуты ударят первыми». Хурамша не по-старчески споро крутнулся в седле, сощурился, приложил ладонь ко лбу. С холме, где неподвижно стоял белый конь великого хана, поднимались чёрные сигнальные дымы. Качнулись цветные значки, вознесённые на копьях.

– Пора! – сказал Хурамша. – Увидим, царевич, помогут ли нам бурханы и тэнгри, с которыми ты знаешься!

Нойон хлестнул коня и во весь опор унёсся вперёд, к ровному строю своих воинов.

Тяжёлой конницы урусутов на поле становилось всё больше. Новые и новые стальные сотни шли через коридор, образованный рядами пехоты. Алей вспомнил слова отца: Летену удалось собрать больше войска, чем предполагала историческая достоверность. Он попытался вспомнить если не школьный учебник, то хотя бы какую-нибудь книгу о Куликовской битве. Кажется, к Дениславу не пришли тверичи и рязанцы, тверской князь Мороз Морянин за что-то обиделся на него… к Летену – пришли?

Невозможно обойти этот вал. Лошади урусутов огромны ростом, в Орде только ханские, кровные иноземные кони могут равняться с ними, но не кони простых воинов. Остатки тумена Бухи кинулись в отступление, сходное с бегством: их нагоняли и рубили нещадно. Витязи Летена неуклонно наращивали рысь. Кони их были одеты в броню, как и они сами. Всадники походили на горы, закованные в сталь.

Броненосная конница…

«У понятия высокой степени обобщённости, – подумал Улаан-тайджи, вытягивая из колчана стрелу, – тысячи вариантов воплощения. И эти бородатые старики на рослых конях – они тоже танки, пресловутые танки Летена Воронова, которые сметают всё и приносят ему высшую власть…»

Он не накладывал стрелы на тетиву: положил её на луку седла и несколько мгновений сидел так. Первые тысячи тумена, доверенного ему отцом, пошли в бой. Нельзя было различить овчину Хурамши: уж не пренебрёг ли старик заветами полководцев древности, не сам ли повёл воинов в битву? Темник берётся за меч лишь тогда, когда тумена его нет больше… Взгляды нукеров, устремлённые на царевича, светлели от боевой ярости и предвкушения крови. Они знали приказ, но не верили, что царевич останется наблюдателем.

– Улаан! – сказал наконец Ирсубай тихо, на выдохе: – Когда?..

Царевич закрыл глаза и открыл. Зрение обострилось, стало орлиным. В груди ощущалась такая лёгкость и пустота, как будто у Улаана более не было сердца.

– Сейчас.

Его сотня сорвалась с холма.

Стрелять начали на полном скаку. Улаан-тайджи издалека увидел, как валится с коня тяжкобронный урусут, убитый стрелой. Шлем с личиной не уберёг его, чёрная стрела вошла прямо в глазницу. Улаан поймал торжествующий взгляд Шоно-мэргэна и издал победный клич. Клич поддержали остальные. В тот же миг вороной жеребец Ирсубая поравнялся с конём царевича, и багатур сказал:

– Только не в сшибку, мой хан! Лошади перекалечатся.

Улаан придержал коня.

– Ты прав. К тому же нам нужны достойные противники.

Багатур сверкнул улыбкой. «О, Ирсубай!» – подумал царевич. Этого воина и в сменную гвардию взяли не столько за отвагу, сколько за умение дерзить ханам так, чтобы те оставались довольны.

Они замедлили ход. Остальные на полном скаку налетели на московитов с фланга, врезались в строй, рассекли его. Прорубились к тысяче Дэлгэра, от которой едва ли уцелели три сотни. Мгновение Улаан видел лицо тысячника: надежду и благодарность выражало оно, нойон уже отчаялся вырваться живым, когда пришла помощь. В следующий миг урусутский меч разрубил его от плеча до сердца. Улаан знал об этой смерти заранее и остался бесстрастным. Подскакал Ринчин – пол-лица забрызгано кровью. Коротко сказал: «Не моя». Вид у него был удручённый: он успел оторваться от товарищей, забыв о своём первейшем долге – охранять царевича. Шоно же, не теряя Улаана из виду, пускал стрелу за стрелой, и каждая находила цель. Мало кто мог бы стрелять так, как он, и он не упускал времени.