Мир приключений 1984 г. - Ефимов Е. - Страница 46

— Все согласны? — спросил Стежкин. — Тогда приступайте к раздаче, товарищ Ромашова.

У стола быстро выстроилась длинная очередь. Кладовщица выдавала пачки готового обмундирования и тяжелые рулоны сукна.

— А вам, Евдокия Борисовна, надо уезжать. Оставаться тут никак нельзя, — тихо сказал Стежкин, отведя Ромашову в сторонку. — Машины и моторы фабрики тоже не сегодня завтра снимем и спрячем. Когда вернетесь, все наладите.

— Не могу я уехать, семья у меня, сами знаете — мал мала меньше. Как их оставишь?

— Ничего, с родственниками побудут. Недолго ведь. Вы не медлите — уходите, а то беляки вспомнят, что вы красный директор, несдобровать вам…

— Евдокия Борисовна! — прервала разговор подошедшая к ним кладовщица Катя Кедрова. — Сукна еще много осталось, да и обмундирования тоже, а раздавать больше некому. Что будем делать?

— Я знаю, Борисовна, где спрятать, — вмешался вдруг стоявший неподалеку сторож фабрики Асафьев. Старик осмотрелся и поманил их за собой в угол: — Идите-ка сюда. Береженого и бог бережет, а то как услышит кто неподходящий. Да, так вот. Служил я еще при старом режиме у одной очень богатой помещицы. Может, знаете: госпожа Френч?..

— Знаем, Кузьмич, знаем. Не тяни ты душу, бога ради! Говори дело, — нетерпеливо воскликнула молодая черноглазая Катя.

— А ты не спеши, торопыга… Значит, как началась заварушка ета, она и отъехала в Англию, к родственникам каким-то там, што ли. А домина у ей на Московской улице остался преогромный, пустой совсем. Никто в ем не живет. И под ним — подвал, весь хламом заваленный. Так што, ежели сукна там схоронить и той рухлядью завалить, то никто и не догадается.

— А может, и правда? — сказала директор. — Но если прятать, то надо везти сейчас же, пока темно. Лошадь с телегой есть — как раз дрова привезли.

— Только возчик-то нам здесь ни к чему, — опять вмешался сторож. — Вы тихонько погрузите, а я отвезу и схороню.

— Я отошлю возчика, это наш транспорт, воензаговскии, — сказал Стежкин. — Скажу: не стоит, мол, тащиться так поздно в конюшню. Лошадь и здесь постоит, а он пусть завтра за ней придет.

Работницы разошлись, таща на плечах тяжелые пачки. А Евдокия Борисовна, Стежкин, кладовщица и сторож принялись за погрузку.

— Ну и запасли сукон-то! — ворчливо заметил старик, когда после двух его ездок вместе со Стежкиным они снова начали накладывать на телегу тяжелые рулоны.

— Последние, Кузьмич, остатки. Вишь, светлеть начало, побыстрей бы управиться, — ответила Ромашова.

Серый сумрак рассвета уже заливал город, когда Евдокия Борисовна возвращалась по пустынным улицам домой. “С утра надо будет приняться за машины, — думала она. — Тут без мужиков не обойдешься. Попрошу помощи у военных…”

Андрей быстро шагал по Московской улице. “Вот незадача-то — проспал. Надо бы спозаранку, но. как назло, никто не разбудил. Что Лесов теперь скажет?” — думал он, почти переходя на бег.

Вчера вечером, когда он, запыхавшийся, взволнованный, пришел к Широковым, Петр Андреевич что-то писал, сидя за круглым столом под большой керосиновой лампой. А Наташа с матерью зашивали прямо на полу посреди комнаты большие узлы.

— Андрюша, мы уезжаем, — бросилась к нему девушка. — Завтра пароходом в Казань, к папиной сестре.

— Как же так?

Широков оторвался от своих бумаг:

— Не завтра послезавтра нам придется оставить город — Каппель прорвался с юга. Там, в Казани, им поспокойней будет. А я воевать ухожу…

Наташа стояла опустив руки и как-то жалостливо смотрела на Андрея.

— А у меня к вам срочное дело, Петр Андреевич, — сказал Андрей, стараясь не глядеть на нее.

— Ну что ж, пойдем в сад, а то здесь духотища — дышать нечем.

Когда они уселись в крохотной беседке, Широков внимательно, не перебивая, выслушал подробный рассказ Андрея о происшествии на Венце.

— Покажи деньги, — попросил он, когда паренек кончил. — Да, настоящие, без обмана. И сумма крупная. Тут что-то есть…

— Сунул мне, гад, а я его не задержал. Получается, купил он меня… Что теперь ребята в ЧК скажут? Продался! А Лесов, наверное, в расход велит пустить?

— Эх, молодо-зелено! — Широков засмеялся. — Да тут дело, очевидно, посерьезнее, чем простая взятка. И вполне может быть, ты хорошо сделал, что взял деньги и не отказался от предложения.

— Это почему же?

— Думаю, хотят они перед самым нашим уходом освободить кого-то своего из тюрьмы. Говоришь, брата? Постой, постой! Ведь он у тебя просил несколько бланков. На каждого арестованного нужен свой, отдельный бланк. Значит, стараются вытащить нескольких гадов. Да, да, так и есть. Молодец…

— Что так и есть? — Андрей ничего не понимал.

— Молодец, — продолжал Широков, — все правильно. Значит, так: утром увижу Лесова на губкоме и скажу ему. А ты с утра прямо в ЧК и тоже доложи ему, да поподробнее. Только ни в косм случае не проговорись нигде.

— А я, дядя Петя, в Красную Армию хочу записаться. Уж сейчас-то меня наверняка примут.

— Ну, тут ты, брат, не совсем еще уразумел, где и какое дело важнее. Понятно? Кстати, как мать? Ей, да и тебе тоже, надо уходить из города. Вас каппелевцы по головке тут гладить не будут.

— Все равно воевать пойду. Я в ЧК только бумажки по канцеляриям таскаю. И без меня найдется кому их носить. А мама, наверное, уедет. Младших вот жаль только…

— Ничего, и с бабкой поживут. Голову сохранить важнее. Ну, я пойду, у меня дела, а ты поступай, как договорились.

Широков быстро вышел из беседки, а вместо него тут же появилась Наташа.

— Не сердись — меня мама не пустила, — начала Наташа, усаживаясь рядом с Андреем на скамейку, — велела помогать ей вещи укладывать. Потому и не пришла.

— А я и не сержусь.

— Проводишь нас завтра на пристань? Мне ужасно не хочется уезжать. Папа говорит, белые вот-вот придут в Симбирск и нас из-за пего сразу же арестуют. А я — то думала поступить здесь на работу. Знаешь, недавно я познакомилась с двумя замечательными девочками. Они члены Союза III Интернационала и меня к себе зовут.

— B у нас в ЧК уже есть три парня из соцмолодежи. Говорят, ячейку организуем. Эх, Наташка, как мне не хочется, чтобы ты уезжала! Все так замечательно шло, и на тебе… — Он слегка притронулся к пепельной косе девушки. — Помнишь, как вы у нас на квартире жили? Я на тебя тогда ну никакого внимания… Знаешь, если бы не беляки, я бы на артиста пошел учиться. Вот разгоним всю контру, обязательно поеду в Питер или в Москву. Конечно, неплохо быть и сыщиком, как там Нат Пинкертон или Ник Картер… Но мне и театр нравится очень. Помнишь, как я в Булычевский театр ходил? Там мальчик играл, сын артиста. Один раз он заболел, так я его заменил — на сцену выходил.

— Наташа! — послышался из окна голос матери, Веры Константиновны.

— Сейчас, мама. Андрюша, ты проводишь нас? И обещай, что без меня в Москву не поедешь. Я тоже хочу там учиться.

— Обязательно! — с жаром воскликнул Андрей. — Я тебя очень буду ждать. Вот завтра запишусь добровольцем в 1-й Симбирский полк, разобьем беляков, а там вы приедете — и опять вместе будем.

— Я тебя тоже ждать буду, — тихо сказала девушка и добавила уже совсем шепотом: — Только тебя…

…И вот сегодня, вспомнив по пути все это, Андрей радостно улыбнулся и прибавил шаг. Интересно, успел Петр Андреевич все рассказать Лесову? Что-то он скажет сейчас?

Кивнув знакомому красноармейцу-часовому у входа, он быстро взлетел по лестнице, проскочил пустую приемную и приоткрыл тяжелую дверь. Лесова в кабинете не было… Андрей устало опустился на стул. Может, Широков неправильно понял его вчера? А что, если все не так?

В комнату заглянул оперуполномоченный Никита Золотухин.

— Ты что как на похоронах своих сидишь? — заметил он. — Не выспался? Или натворил чего и исповедоваться к начальству пришел?

— А ты уж больно веселый, как я погляжу, — сердито буркнул Андрей. — Радоваться-то чему? Беляки на носу…

Вид у Золотухина был действительно бодрый: кожаная фуражка на затылке, старая, потрескавшаяся, пожелтевшая кожанка распахнута, а под ней — сине-белые полосы матросской тельняшки. Сверкает ярко начищенная бляха на матросском поясе, и болтается на длинных ремешках чуть ли не до колена иаган в черной кобуре. И вся крепко сбитая невысокая фигура, смуглое, скуластое лицо оперуполномоченного выражают непреодолимую энергию, а от узких черных глаз остались, казалось, одни щелочки.