В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина - Март Михаил - Страница 25

• Предыдущая
• 25/75
• Следующая

Варя сделала пометку в блокноте: «Пилот».

— Осмотр проведем в следующий раз. Я рада, что белый халат вас не так смущает, как кожаная куртка и наган. Мы еще успеем с вами пообщаться, у нас месяца два впереди.

— Загадка. Я и не рассчитывал столько прожить.

Варе показалось, будто она побывала на представлении, после которого захотелось плакать. С колотящимся сердцем она вышла в коридор и, прислонясь к стене, попыталась унять непонятную тревогу.

Несколько минут она простояла, прижавшись к стене, словно переводила дух и собиралась с мыслями, и только потом продолжила обход.

Третий узник чем-то походил на второго — тоже крепкий, жилистый. Лицом хорош и зубы сохранились, было чем скрипеть.

— Я ваш лечащий врач Варвара Трофимовна.

— В медицинской помощи не нуждаюсь. Дашь яду, не откажусь.

Варя прошла и села на табурет, чем очень насторожила заключенного: не испугалась, смелая бабенка.

— Хотите признание из меня выбить?

— Хочу. Ваше имя, профессия?

— Родион Платоныч Чалый. Профессия — трюкач, статус — уголовник.

— Что за профессия?

— Циркачом был много лет, потом в кино снимался. Опасные трюки делал за артистов. Фильм «Цирк» видела с Любовью Орловой?

— Конечно, видела.

— Ну так под куполом цирка я вместо Сережи Столярова кувыркаюсь.

— И вы видели живую Любовь Орлову?

— Как тебя. Даже на общем банкете вместе шампанское пили.

— Счастливчик.

— Как видишь. Пухну от счастья.

— А вы похожи на Столярова. Чуть-чуть.

— Посмотрел бы я на героического артиста в моей шкуре. Не дай бог, конечно, мужик он хороший, веселый, жизнелюбивый, радости много людям принес.

— А вас-то за что?

Вопрос сорвался с уст Вари случайно. О таких вещах в лагере спрашивать не принято, есть статья, и этого достаточно, а уголовный кодекс, составленный в 26-м году, со всеми дополнениями и поправками в этих местах каждый знает, как ребенок таблицу умножения.

— Убийство, Варвара Трофимовна. Раскаянию не подвержен. Приговор сам выносил, сам и выполнил.

— Я видела убийц, их здесь много побывало. Вы не похожи.

— Все враги народа прячутся под личиной честных людей, но зоркий глаз генерального прокурора товарища Горшенина видит врага, и ему не уйти от правосудия. Собакам собачья смерть! Всех к стенке!

— Это у вас здорово получилось. Как по радио.

— Великий артист во мне погиб. Я ведь не только ножи могу кидать, балансируя на канате. Сам Мейерхольд меня в свою труппу принял, в театре Таирова играл, Алису Коонэн на руках со сцены выносил. Только все это осталось в прошлом. Теперь и во сне не снится. Первые годы спать ложился, словно в кинотеатр собирался. Каждую ночь новый фильм видел, а теперь только сопки и черные вороны снятся. Вечный беспрерывный сон длиной в Колымский край.

— Вам есть о чем жалеть.

— Всем есть. У каждого одна жизнь и она своя. Другой никому не надо, мою отдай.

— Может, что-то и изменится. К лучшему. Завтра я зайду к вам.

— А будет оно, завтра?»

— Будет, в этом я уверена.

Варя записала в блокноте «Убийца», потом зачеркнула и написала «ТРЮКАЧ» и почему-то все буквы вывела заглавными.

Выйдя из камеры, она вернулась назад и заглянула в окошко соседней, где сидел Пилот. Непонятно почему, но у нее сжалось сердце. Он так нервничал, когда она к нему зашла, прятал глаза. Ей захотелось зайти и взять его за руку. Но, увидев ее лицо в окошке, Пилот отвернулся. Дикарь.

Нет, возвращаться ей не следует, он все равно ничего не скажет.

Варя ушла с тяжестью на сердце.

У пилота тоже сжалось сердце, как только он увидел Варю. Да, он прятал глаза. В отличие от изуродованного лица, они остались прежними. Жизнерадостность на извилистых дорожках судьбы подрастерял, но чувства остались прежними.

Шабанов лег на койку, подложил руки под голову и закрыл глаза.

Полевой госпиталь находился в пятнадцати километрах от города, вернее, от того места, которое носило гордое имя Сталинград. Теперь здесь одни руины, глядя на которые сердце кровью обливалось.

В десять утра Глеб Шабанов получил все документы, ему выдали новую форму, привезенную ребятами из части. В госпиталь-то его доставили в обгорелых кровавых ошметках и в бессознательном состоянии. Повезло мужику, выходили. Резала и кромсала его голубоглазая красавица. Таким девушкам цветочки полевые собирать, бабочками любоваться да вздыхать под луной, а она людей скальпелем режет, копается в кровище.

Глеб хорошо помнил — когда он очнулся и открыл глаза, первое что увидел, была докторша. Подумал — снится! Сказка! Раньше ему все «мессеры» и «фокеры» снились, шквалы огня, горящие самолеты, черный дым, а тут вдруг красота неописуемая.

— Болит?

У капитана мурашки пробежали по телу. Мягкий женский голос прозвучал отчетливо. Значит, не сон, она настоящая.

— Это ты меня из могилы вытащила?

— Рано вам о могиле думать, мы еще танцевать будем на празднике победы.

Девушка взяла его за руку, между ними пробежал электрический разряд особого свойства — не тот, что убивает, а тот, что сердце заставляет из груди выпрыгивать.

Она положила ему на ладонь две пули:

— Возьмите на память.

— Тяжелые, стервозины.

— Вы оказались сильнее их.

— Как тебя зовут, чудо с васильковыми глазами?

— Варя. А вас Глеб Васильевич, это я знаю.

— Не забудь, первый танец после войны ты мне обещала.

— Раз обещала, значит, будем танцевать.

— Доктор Горская, в операционную, — послышалось от двери. Варя встрепенулась:

— Это меня.

Девушка выпустили его руку и быстро ушла.

— Бывают же чудеса на свете, — прошептал капитан и уснул. Впервые он увидел мирный сон: салют над кремлем и вальс на

Красной площади. Все девушки в белых платьях, а мужчины в золотых погонах.

Раны зажили быстро, и капитан начал проситься на фронт. И вот за ним приехали товарищи. Долго обнимали, хлопали по плечу.

— Тихо, тихо, Ленька, — отстранился Шабанов от приятеля, — с ног сшибешь. Ремонт мне сделали, но гайки еще плохо затянуты.

— Прости, Глеб. Вот, познакомься, это мой друг Жора Курбатов, командир тральщика Волжской флотилии. У него четырнадцать ранений. Ходячее решето, однако все болты затянуты, опять в строю. Всю Сталинградскую под перекрестным огнем по Волге-матушке шнырял и фашиста бил без устали.

Шабанов протянул руку:

— Глеб. Четырнадцать — это рекорд, другим и одной хватает.

— А я бессмертный, как весь русский флот.

— Но-но, не задавайся, — возмутился Леонид. — Что бы вы без прикрытия с воздуха делали?

— Вот что, ребята, — остановил перепалку друзей Глеб, — подождите пять минут, мне проститься кое с кем надо.

— Понятно. Тут много хорошеньких «кое с кем», валяй, — засмеялся Жора.

Леонид подмигнул приятелю.

Варя из окна второго этажа наблюдала за тремя бравыми офицерами — двумя летчиками и моряком — и нервно теребила в руках косынку, забыв о том, что ее придется повязывать на голову. Она пришла на три часа раньше смены, зная о выписке Шабанова. Ей очень хотелось с ним проститься и узнать адрес полевой почты, чтобы написать письмо. Они о многом хотели сказать друг другу, но все не получалось, да и страшновато, а глазами всего не скажешь. Лучше написать. Глеб вздыхал, не находя слов. Трусил. Это тебе не самолеты сбивать. И вот сейчас, похоже, набрался храбрости. Варя видела, как он что-то сказал друзьям, оставил свой вещмешок и вернулся в здание бывшей школы, превращенное в госпиталь. Может, и она наберется смелости.

Девушка продолжала стоять у окна и ждать. Сейчас он к ней подойдет, и она обязательно ему скажет…

Шабанов влетел в здание и наткнулся на главврача, едва не сбив его с ног.

— Виноват!

— Голову себе свернешь, капитан. Я думал, ты давно уже уехал.

— Хочу попрощаться с доктором Горской, как-никак жизнью ей обязан.

• Предыдущая
• 25/75
• Следующая