Кровавая комната - Картер Анджела - Страница 4

• Предыдущая
• 4/40
• Следующая

— Не теперь, позже. Предвкушение — самое великое наслаждение, моя дорогая малышка.

И я начала дрожать, как скаковая лошадь перед забегом, хотя и с некоторым страхом, ибо при мысли о любви во мне — я чувствовала — поднималось какое-то странное, неведомо откуда взявшееся возбуждение и в то же время необоримое отвращение к его бледной, грузной плоти, которая так напоминала охапки белых лилий в огромных стеклянных кувшинах, что наполняли мою спальню, похоронные лилии с их удушливой пыльцой, которая липнет к пальцам, словно вы опустили их в куркуму. Лилии, которые у меня всегда ассоциировались с ним, они были белые. И они пачкали вам руки.

Внезапно сцена из жизни сластолюбца оборвалась. Оказалось, у него есть какие-то дела; его имения, его компании — неужели даже сейчас, в медовый месяц? Даже сейчас, произнесли его красные губы, целовавшие меня, а затем он оставил меня одну в полном смятении чувств; прикосновение влажных, шелковых волосков его бороды и кончика его заостренного языка. Рассерженная, я завернулась в пеньюар из старинного кружева и села пить горячий шоколад, который служанка принесла мне на завтрак. После этого, следуя голосу моей второй натуры, мне ничего другого не оставалось, как пройти в музыкальную гостиную и сесть за рояль.

Но из-под моих пальцев вылетали одни лишь диссонансы: рояль был расстроен… совсем немного, но Бог наделил меня абсолютным слухом, и я не могла дальше играть. Морские ветры губительны для роялей; если я хочу продолжать свои музыкальные занятия, нам потребуется постоянный настройщик на дому! Немного разочарованная, я в ярости захлопнула крышку рояля; чем мне теперь заняться, как я буду проводить долгие часы у моря, пока мой муж не ляжет со мной в постель?

При мысли об этом я вздрогнула.

Библиотека его казалась источником присущего ему запаха юфтевой кожи. Бесконечные ряды книг в желтовато-коричневых переплетах из телячьей кожи с золотым тиснением на корешках, тома иноктаво в алом сафьяне. Кожаная софа с высокой спинкой, на которую можно откинуться. Пюпитр, сделанный в виде расправившего крылья орла, на котором лежал раскрытый том «La bas» Гюисманса [6] в необычайно изысканном издании; он был словно молитвенник, в медном переплете, украшенном камушками из цветного стекла. На полу — бухарские и исфаханские ковры, сочетания глубокого небесно-голубого и кроваво-алого; блестящие темные книжные шкафы; убаюкивающая мелодия моря и потрескивающих яблоневых дров в камине. Язычки пламени отражались на корешках книг, стоявших в застекленном шкафу, где хранились только совсем новые, не читанные тома. Элифас Леви [7] — это имя мне ни о чем не говорило. Я взглянула на несколько названий: «Инициация», «Ключ к тайнам», «Секрет ящика Пандоры», — и зевнула. Здесь не было ничего, что могло бы привлечь внимание семнадцатилетней девушки, ожидающей своего первого поцелуя. Больше всего мне подошел бы какой-нибудь бульварный романчик; мне хотелось свернуться калачиком на ковре перед жарким огнем камина, забыться с дешевым романом в руках и жевать клейкие шоколадные конфеты с ликером. Стоило лишь позвонить в колокольчик, и служанка принесла бы мне конфеты.

Однако я лениво распахнула дверцы книжного шкафа и стала рыться в его содержимом. И мне кажется, еще прежде, чем я открыла эту тонкую книжечку без названия, по какому-то покалыванию в пальцах я уже знала, что там внутри. Когда он гордо показывал мне только что купленную гравюру Ропса — разве не намекал он тем самым, что знает толк в этих вещах? И все-таки я не ожидала увидеть такое: щеки девушки, словно жемчужными бусинами, были усыпаны слезами, ее вульва, как разрезанная пополам фига, виднелась под огромными полушариями ягодиц, покрытых мурашками в ожидании удара занесенной плетки, а мужчина в черной маске свободной рукой держал свой половой член, изогнутый вверх, подобно ятагану, который он сжимал в другой руке. Картинка называлась «Порицание любопытства». Моя мать, с ее эксцентричным пристрастием к точности, рассказывала мне, чем именно занимаются любовники; я была невинна, но не наивна. Судя по надписи на форзаце, «Приключения Эулалии в гареме турецкого султана» были опубликованы в Амстердаме в 1748 году — коллекционная редкость. Может, кто-то из его предков собственноручно привез книгу из этого северного города? Или мой муж купил ее для себя в одной из тех пыльных лавчонок на Левом берегу, где старик-букинист с вызовом смотрит на вас через дюймовой толщины линзы очков, так что не у каждого хватит духу взглянуть на его товар… В предвкушении страха я перевернула несколько страниц; буквы были выцветшими. Вот еще одна гравюра: «Принесение в жертву султанских жен». Я была достаточно сведуща, чтобы от увиденного в этой книге у меня перехватило дыхание.

Библиотеку наполнил остро усилившийся запах кожи; его тень легла поперек картины, изображавшей бойню.

— Моя маленькая монашка нашла молитвенники? — спросил он с особой смесью насмешки и удовольствия; затем, увидев мою мучительную, исступленную растерянность, он громко рассмеялся, выхватил из моих рук книгу и положил ее на софу.

— Малышка испугалась непристойных картинок? Малышка не должна трогать игрушки для взрослых, пока не научится в них играть, да?

А потом он поцеловал меня. Но на сей раз отбросил сдержанность. Он поцеловал меня и властно возложил руку мне на грудь, под покровами старинного кружева. Спотыкаясь на винтовой лестнице, которая вела в спальню, к резному позолоченному ложу, где он когда-то был зачат, я бессвязно бормотала: «Мы же еще не обедали; и, кроме того, сейчас разгар дня…»

— Чтобы лучше видеть тебя.

Он заставил меня надеть ожерелье — фамильную драгоценность, доставшуюся от женщины, которая избегла гильотины. Дрожащими пальцами я застегнула его на своей шее. Оно было холодное, как лед, и дрожь прошла по моему телу. Он свил мои волосы, как веревку, и поднял их, обнажив плечи, чтобы удобнее было целовать нежную ямочку под ухом; я вздрогнула. А затем он поцеловал пылающие рубины. Он поцеловал их прежде, чем поцеловать мои губы. И восхищенно продекламировал: «Осталось на ней из всего облаченья. Лишь ожерелье звенящее…»

Дюжина мужей пронзили дюжину невест под крики чаек, которые качались за окном в воздухе на невидимых трапециях.

Меня привел в чувство резкий и настойчивый телефонный звонок. Муж лежал подле меня, словно поваленный дуб, хрипло дыша, как будто только что боролся со мной. В течение этой односторонней схватки я увидела, как его могильное спокойствие разбилось вдребезги, будто фарфоровая ваза, с размаху брошенная в стену; я слышала, как в порыве оргазма он кричит и богохульствует; у меня потекла кровь. Может быть, я увидела его лицо без маски, а может, и нет. Во всяком случае, утрата девственности оставила меня в совершенно растерзанных чувствах.

Я собралась с силами, протянула руку к отделанному перегородчатой эмалью прикроватному шкафчику, в котором был спрятан телефон, и сняла трубку. Это был его агент из Нью-Йорка. По срочному делу.

Я разбудила его и перевернулась на бок, обхватив свое изможденное тело руками. Его голос жужжал, как далекий пчелиный рой. Мой муж. Мой муж, который с такой любовью наполнил мою спальню лилиями, что она стала похожа на зал для бальзамирования. Этими сонными лилиями, покачивающими своими тяжелыми головками, от которых исходит пышный и надменный аромат, напоминающий изнеженную плоть.

Переговорив со своим агентом, он повернулся ко мне и погладил рубиновое ожерелье, которое впивалось мне в шею, но на сей раз он сделал это с такой нежностью, что я перестала вздрагивать, и тогда он стал ласкать мою грудь. Дорогая, любовь моя, мое дитя, тебе было больно? Он так сожалеет об этом, о своей поспешности, но он не мог сдержаться; понимаешь, он так тебя любит… и слушая эти любовные слова, я вдруг разрыдалась. Я прижалась к нему так, будто только тот, кто причинил боль, мог утешить мои страдания. Какое-то время он нашептывал мне голосом, которого я никогда раньше не слышала, — голосом, похожим на ласковый и убаюкивающий шепот моря. А потом он распутал мои волосы, обвившиеся вокруг пуговиц его домашнего жакета, быстро чмокнул меня в щеку и сказал, что агент из Нью-Йорка звонил по такому неотложному делу, что ему надо будет уехать, как только наступит отлив. Уехать из замка? Уехать из Франции! Его не будет по крайней мере шесть недель.

• Предыдущая
• 4/40
• Следующая