Кровавая комната - Картер Анджела - Страница 22
- Предыдущая
- 22/40
- Следующая
Однако что касается знаменитого тройного сальто-мортале en plein air, то есть в воздухе, то есть без всякой поддержки и страховочных канатов, то даже я, Кот, к своему стыду, ни разу такого не проделывал, хотя двойные кульбиты мне удавались частенько, под общие аплодисменты.
— А ты поразительно способный кот, — сказал молодой человек, когда я добрался до его подоконника.
Я учтиво преклонил перед ним колено, отставив зад и задрав хвост повыше, опустил голову, чтобы ему было легче дружеской рукой пощекотать меня под подбородком; и, конечно же, невольно одарил его своей природной, обычной улыбкой.
Ибо у всех без исключения котов — начиная от жалких обитателей трущоб и кончая самой гордой и белоснежной кошечкой, которая когда-либо украшала собой подушку римского понтифика, — у каждого из нас есть своя нестираемая улыбка. Нам всем суждено улыбаться такими сдержанными, холодными, спокойными улыбками Моны Лизы независимо от того, весело нам или грустно. Поэтому у всех котов вид дипломатов; мы постоянно улыбаемся, и все считают нас насмешниками. Но этот молодой человек, насколько я заметил, и сам был весельчак.
— Сандвич, — предложил он, — а может, глоточек бренди?
Жилище у него бедное, хотя он достаточно хорош собой, и даже en deshabille, то есть в ночном колпаке и всякое такое, скорее смахивает на ловкого и стройного денди. Этот человек не промах — знает что почем, подумал я; тот, кто способен блюсти себя даже в спальне, никогда не даст тебе пропасть. А сандвичи с телятиной — просто объеденье; я с наслаждением отправляю в рот тоненький ломтик ростбифа и смакую вино, к которому пристрастился с младых когтей, ведь в юности я начинал свою карьеру в винной лавке, пробавляясь ловлей мышей в погребах, пока не отточил свой ум настолько, чтобы им жить.
И что же в итоге этого полуночного разговора? Я принят на работу, вот так с ходу, в качестве слуги — камердинера (valet de chambre), а иногда и денщика, ибо когда финансы иссякают — а так всегда и происходит с любым галантным офицером, когда падают его доходы, — он же закладывает все, даже собственное одеяло. И вот тогда его верный Кот сворачивается клубочком на груди у Господина, чтобы он не замерз ночью. И если ему не нравится, когда я начинаю мять его грудь (при этом он болезненно вскрикивает) — делая это исключительно из чистой любви к нему и желания проверить, насколько мои коготки способны втягиваться, да и то лишь в минуты задумчивости, — то какой другой слуга способен проникнуть в святая святых молодой девицы и передать ей любовную записочку в тот самый момент, когда она читает молитвенник вместе со своей набожной матушкой? А я проделывал такое пару раз, за что хозяин был мне безмерно благодарен.
И в конце концов, как вы сами вскоре услышите, я добыл ему то, что осчастливило нас всех.
Итак, Кот получил свое место вместе с сапогами, и, осмелюсь заметить, у нас с Хозяином оказалось много общего, потому что он был горд, как дьявол, задирист, как петух, распутен, как лис, и — хотя я говорю об этом любя — он был самым остроумным из всех негодников, когда-либо носивших чистые воротнички.
Когда наступали тяжелые времена, я подворовывал на рынке, чтобы принести что-нибудь на завтрак — селедку, апельсин, пирожок; мы никогда не голодали. Я верно служил ему и в игральных салонах, ведь Кот может безнаказанно переходить с одних коленей на другие, заглядывая в карты к любому! Кот может прыгнуть на брошенные кости — он же не в силах спокойно смотреть, как они катятся! Глупенький зверек, он принял их за птичек; а после того как я со своей мягкой спинкой и упругими лапками вдоволь наиграюсь с этим дурачьем и меня сгребут в охапку, чтобы примерно наказать, кто тогда вспомнит, как изначально легли кости?
Кроме того, у нас были и другие… не столь благородные способы зарабатывать на жизнь, когда нам неприветливо отказывали во всех гостиных, как порой бывало. Я исполнял свой испанский танец, а он обходил толпу с шляпой в руке: оле! Но такому унижению он подвергал мою верность и привязанность лишь тогда, когда наш кухонный шкаф делался так же гол, как и его зад; это после того, как мой хозяин, совсем обнищав, заложил даже подштанники.
В общем, все шло как по маслу, свет не видывал еще таких закадычных друзей, как Кот и его Хозяин, пока человеку не приспичило влюбиться.
— У меня все с ног на голову, Кот.
Я как раз приступил к омовению, вылизывая собственную задницу со свойственной котам безупречной гигиенической аккуратностью, задрав кверху лапу, которая торчала, как свиная ляжка; я почел за лучшее промолчать. Любовь? Что общего у моего лихого хозяина, ради которого я прыгал в окна всех борделей в городе, пробирался в укромный сад женского монастыря и выполнял еще бог знает какие поручения, дабы удовлетворить его похоть, — ну что у него общего с нежной страстью?
— А она… Принцесса, заточенная в башне. Далекая и сияющая, как звезда Альдебаран. Прикованная цепью к какому-то дурню и охраняемая драконом.
Я поднял голову, оторвавшись от мытья своих половых органов, и пристально посмотрел на него, изобразив самую саркастическую улыбку; и продолжаю сверлить его, покуда он не напоется вдоволь.
— Все коты — циники, — заключает он, не выдержав пристального взгляда моих желтых глаз.
Понимаете, его привлек азарт.
В самое темное время предзакатных сумерек в окне появляется женщина и проводит у окна всего один-единственный час. Лица ее почти не видно, оно практически скрыто за занавесками; укрытая от взоров, словно какая-нибудь святыня, она смотрит на площадь внизу, наблюдая, как закрываются лавки, убираются лотки и наступает вечер. И это все, что она может видеть в этом мире. Во всем Бергамо не найти другой девушки, которая вела бы столь уединенный образ жизни, не считая того, что по воскресеньям ее отпускают к мессе, закутанную во все черное и с вуалью на лице. Но и тогда она выходит в сопровождении старой матроны, ее дуэньи, которая всю дорогу ворчит и вообще сурова, как тюремная баланда.
И как ему удалось разглядеть ее лицо? Ну кто ж еще, как не Кот, открыл ее лицо перед ним?
От зеленого сукна мы возвращаемся так поздно, что вдруг с удивлением обнаруживаем, что уже почти утро. В тот раз карманы его были нагружены серебром, а в горле у нас обоих еще журчало шампанское; Госпожа Удача была нынче с нами заодно, и мы пребывали в прекрасном расположении духа. Стояла зима, было холодно. Но верующие, фонариками освещая себе путь сквозь промозглый туман, уже потянулись к церкви, тогда как мы, безбожники, только-только возвращались домой.
Глядь — выплывает она, вся в черном, словно катафалк; и уже ничего не соображающему от выпитого шампанского Коту взбредает в голову подкатиться к ней. Приблизившись сбоку, я трусь своей мармеладной мордочкой о ее ножку; ну есть ли на свете такая дуэнья, будь она хоть трижды сурова, которая обидится на нежные знаки внимания со стороны скромного кота? (Как оказалось, есть такая: эта немедля трубит «а-а-апчхи!») И вдруг из-под черного плаща показалась белая ручка, душистая, как все пряности Аравии, и так же нежно почесывает мне между ушами, в самом приятном месте. Кот издает от удовольствия громкое урчание, отскакивает назад на своих высоких каблуках; он приплясывает от радости и, веселясь, выделывает всякие кульбиты — она смеется и приподнимает с лица вуаль. Кот бросает взгляд наверх, а там — как алебастровый фонарик, подсвеченный первыми лучами зари, — ее лицо.
Она улыбается.
И в этот миг, всего лишь один миг, казалось, наступило майское утро.
— Пойдем, пойдем! Не стой возле этого грязного зверя! — рычит старая карга, однозубая и вся в бородавках; она чихает.
Вуаль опускается; и снова становится холодно и темно.
Но не один я успел ее увидеть; он клянется, что своей улыбкой она похитила его сердце.
Любовь.
Раньше я с загадочным видом просто сидел, аккуратно намывая лапкой мордочку и ослепительно белую манишку, и ни во что не вмешивался, пока он вовсю развратничал, путаясь с каждой шлюхой в городе, не говоря уже о бесчисленных честных женах, примерных дочерях, цветущих деревенских девушках, которые торговали на углу сельдереем и петрушкой, а также горничной, которая перестилает постель, — чего ж ему еще? Даже супруга мэра рассталась ради него со своими бриллиантовыми серьгами, а жена нотариуса сняла с себя шуршащие нижние юбки, и если бы я мог, то покраснел бы при воспоминании о том, как ее дочь, тряхнув своими льняными косами, прыгнула между ними в постель, хотя ей не было еще и шестнадцати! Но никогда слово «любовь» не слетало с его уст, даже в порыве страсти, до тех пор, пока мой хозяин не увидел жену синьора Пантелеоне, направляющуюся к утренней мессе, когда она приподняла, хоть и не ради него, свою вуаль.
- Предыдущая
- 22/40
- Следующая
