И вспыхнет пламя - Коллинз Сьюзен - Страница 28

• Предыдущая
• 28/66
• Следующая

На улице вечер, ноги смертельно гудят от немыслимых туфель, и я отказываюсь от мысли выбраться в город. Вместо этого поднимаюсь к себе, смываю слои косметики, масок и кондиционеров, а потом сушу лицо и волосы у огня. Прим застала съемки последних двух платьев и теперь обсуждает их с мамой. У обеих очень довольный вид. Уже засыпая в кровати, я вдруг понимаю почему. Им кажется, это добрый знак. Дескать, никто не станет пускаться в такие расходы и хлопоты ради жертвы, назначенной на заклание. Значит, Капитолий закрыл глаза на мое вмешательство в избиение Гейла.

В ночном кошмаре на мне тяжелое платье из белого шелка, только на сей раз – изодранное и грязное. Длинные рукава цепляются за шипы, ветки, в то время как я бегу по лесу. Меня настигает разъяренная стая переродков. С их обнаженных клыков капает голодная слюна. Ощутив спиной обжигающее дыхание тварей, я вскрикиваю и просыпаюсь.

Скоро рассвет, обратно можно и не укладываться. Обязательно нужно выбраться из дома и с кем-нибудь потолковать. С Гейлом – не выйдет, он уже в шахте. Но пусть хотя бы Пит или Хеймитч разделят бремя знаний, свалившихся на меня после той прогулки на озеро. Беженки, электрические заборы, независимый Дистрикт номер тринадцать, недостаток товаров в столице...

Позавтракав с мамой и Прим, пускаюсь на поиски собеседника. Ветерок несет утешительное тепло, обещая весну. Хорошее время для мятежа. Зимой люди чувствуют себя куда беспомощнее. Пита не оказывается дома – он, должно быть, уже отправился в город. А вот Хеймитч, как это ни странно, в такую рань расхаживает по кухне. Я вхожу в его дом без стука. Вокруг чистота и порядок, Хейзел орудует веником на втором этаже. Мой бывший ментор не то чтобы в стельку пьян, но заметно пошатывается. Похоже, не зря ходят слухи о том, что Риппер успешно вернулась к своему ремеслу. Я задумываюсь, не оставить ли Хеймитча в покое, пусть проспится? И тут он сам предлагает пройтись до города.

Мы уже выработали что-то вроде условного языка. За пару минут я успеваю выложить свои новости. А он свои – о предполагаемых восстаниях в Дистриктах номер семь и номер одиннадцать. Если мои догадки верны, значит, чуть ли не половина страны поднялась против Капитолия.

– Ты все еще думаешь, что здесь ничего не получится? – осведомляюсь я.

– Не сейчас. Прочие дистрикты гораздо крупнее нашего. Даже если каждый второй запрется дома, у бунтовщиков остается надежда на успешный исход. А в нашем, Двенадцатом, – или все, или ничего.

Этого я не учла. Оказывается, численность населения тоже играет серьезную роль.

– Ну а когда-нибудь? – продолжаю допытываться я.

– Может быть. Правда, нас очень мало, мы слабы и не выпускаем ядерного оружия, – прибавляет он с усмешкой. Рассказ о Тринадцатом дистрикте не заставил его запрыгать от восторга.

— Как по-твоему, Хеймитч, – спрашиваю я, – что будет с восставшими дистриктами?

— Ну, ты же слышала про Восьмой, – отвечает он. – Кое-что видела своими глазами у нас, и это еще до попыток бунта. Если дело дойдет до этого, думаю, капитолийцам ничего не стоит уничтожить еще один дистрикт. В назидание остальным, понимаешь?

– Так ты уверен, что Тринадцатый на самом деле разрушили? Я хочу сказать, Бонни и Твил оказались правы насчет сойки-пересмешницы.

– И что из этого следует? Собственно говоря, ничего. Есть масса причин использовать устаревшие кадры. Может быть, они внушительнее выглядят. И потом, куда проще нажать пару кнопок в монтажной комнате, нежели отправлять репортера в такую даль, – возражает Хеймитч. – Чтобы Тринадцатый чудом восстановился, а Капитолию не было никакого дела? Похоже на выдумку вконец отчаявшихся людей.

– Понимаю. А все-таки я надеялась...

– Правильно. Потому что ты тоже в отчаянии.

Я не спорю. Он прав.

Прим возвращается после уроков, кипя от волнения. Учителя объявили, что вечером по телевизору будет обязательная для просмотра программа.

– Наверно, твоя фотосессия!

– Вряд ли, сестренка. Она была только вчера.

– Вообще-то, ходили такие слухи, – сникает она.

Надеюсь, это неправда. Я не успела подготовить Гейла. После того публичного избиения он наведывается к нам, только чтобы показать маме заживающую спину. Теперь Гейла часто посылают в забой по семь дней кряду. Как-то раз я пошла проводить его в город и по дороге выяснила, что Тред задавил на корню любые мечты о бунте в Двенадцатом дистрикте. От побега я отказалась, это ему известно. Как и другое: не будет восстания – не миновать моей свадьбы с Питом. Но видеть меня на экране в роскошных платьях... Это уж слишком.

Когда в половине восьмого мы собираемся у телевизора, я понимаю, что Прим не ошиблась. Ну конечно же, перед нами – не кто иной, как Цезарь Фликермен, беседует о грядущем торжестве с толпой на площади перёд Тренировочным центром. Затем представляет Цинну, взлетевшего на вершину славы после Голодных игр с моим участием, и после дружеской болтовни нам предлагают переключить все внимание на огромный экран.

Теперь понимаю, как они ухитрились состряпать целое шоу спустя всего день после фотосессии. Оказывается, вначале Цинна задумал две дюжины свадебных платьев. Потом долго подгонял дизайн, создавал наряды, подбирал к ним аксессуары. На каждом этапе капитолийцы голосовали за полюбившийся вариант, и вот кульминация: меня показывают в шести победивших платьях. Вставить в готовую передачу несколько кадров – пустячное дело. Публика страшно взволнована. Зрители оглушительно ликуют, когда платье им по душе, и разражаются недовольным свистом, если нет. Кроме голосования, люди, скорее всего, делают ставки, какой из моих нарядов победит. Странно, не правда ли? Учитывая, что я даже не потрудилась примерить хотя бы один из них, пока не явились фотографы. Между тем Цезарь объявляет время последнего голосования – завтрашний полдень.

– Выдадим нашу Китнисс Эвердин замуж по самой последней моде! – восклицает он.

И вдруг, когда я уже тянусь выключить телевизор, велит нам ожидать у экранов очередного великого события этого вечера.

– Еще бы, ведь в этом году Голодным играм исполняется семьдесят пять лет, а это значит – настало время Квартальной бойни!

– Что они там задумали?– беспокоится Прим. – Впереди еще несколько месяцев.

Мы поворачиваемся к маме.

– Сейчас прочитают карточку, – произносит она с торжественным и отстраненным выражением на лице.

Звучит мелодия гимна, и у меня сжимается горло от отвращения: на сцену поднимается президент Сноу. За ним идет юноша в безукоризненно белом костюме, с деревянной шкатулкой в руках. Музыка обрывается, и президент начинает речь, напоминая нам всем о Темных Временах, которые и породили Голодные игры. Создавая правила, распорядители решили назвать каждую двадцать пятую годовщину Квартальной бойней, чье предназначение – освежить в народе память о людях, убитых во время восстания.

В последних словах нельзя не расслышать угрозу, ведь прямо сейчас в дистриктах разгораются новые мятежи.

Тем временем президент повествует о прошлых Бойнях.

– К двадцатипятилетнему юбилею, в напоминание о том, что бунтовщики сами выбрали путь насилия, каждый дистрикт голосовал за своих трибутов.

Я пытаюсь представить, каково это – избирать детей, которым придется идти на смерть. И каково отправляться на Игры, зная, что так решили твои соседи, знакомые, а не слепая воля случая.

– В пятидесятую годовщину, – не унимается Сноу, – в качестве напоминания, что за каждого павшего капитолийца было убито двое восставших, дистрикты предоставили вдвое больше трибутов.

Перед моими глазами возникает арена, а на ней – не двадцать три, а сорок семь соперников. Меньше шансов, меньше надежды, в конце концов, больше смертей. Именно в этот год победил Хеймитч.

– Я тогда потеряла подругу, – вполголоса произносит мама. – Мэйсили Доннер. Ее родители держали кондитерскую. Потом они отдали мне ее птичку. Канарейку.

Мы с Прим переглядываемся. Впервые слышим об этой Мэйсили Доннер. Наверное, мама боялась лишних расспросов.

• Предыдущая
• 28/66
• Следующая