Кокинвакасю — Собрание старых и новых песен Японии - Поэтическая антология - Страница 3

Огромной популярностью пользовались у хэйанских поэтов «бурные гении» эпохи Тан — Ван Вэй, Ли Бо, Ду Фу и особенно Бо Цзюйи. Сборники Бо Цзюйи, завезенные на острова китайскими купцами, ценились на вес золота.

Немалый вклад в китаизирование японской культуры внесли религиозные деятели, прежде всего Кукай и Сайтё (767–822), которые пропагандировали заимствованные из Китая учения буддийских сект. Правда, значительную часть текстов они перелагали на японский, но высокообразованное духовенство, как правило, обращалось и к китайским источникам.

Японский при этом все же оставался языком бытового общения даже при императорском дворе, и традиции «японской песни» — вака — не были окончательно утрачены. Ничего удивительного, что к середине IX века, когда поверхностное копирование китайских образцов уступило место вдумчивому анализу, в кругах придворной аристократии начался процесс возрождения национальной самобытности. Поскольку считалось, что именно вака с наибольшей силой воплощают «дух земли Ямато», именно с них начался подъем национального самосознания, как это неоднократно случалось и впоследствии — в XVIII веке, в период расцвета школы «отечественной науки» (кокугаку), и в конце XIX века, в годы великих реформ Мэйдзи.

Длившийся несколько веков гражданский мир, социальный порядок и экономическое благополучие способствовали формированию культуры хэйанской аристократии как культуры глубоко гедонистической по духу и высокоэстетической по миросозерцанию. Любовные утехи, занятия искусством и созерцание красот природы определяли смысл жизни мужчин и женщин из аристократических семей. Все три компонента существовали в неразрывном единстве, и каждый воспринимался только в отраженном свете двух других. Образ возлюбленной осмысливался через образы, навеянные созерцанием приводы, и облекался в изысканные поэтические формы. Любовь же влекла художника на лоно природы и побуждала запечатлеть свои чувства в пейзаже на свитке.

С середины IX века вака (иначе — танка, ута) становится для придворной знати наиболее распространенной и наиболее изысканной формой самовыражения — особенно в куртуазной любви. И кавалеры, и дамы изливали свои чувства в аллегорических образах — достаточно клишированных, но оттого не менее выразительных. Обращаясь к даме с любовными признаниями, кавалер обычно посылал гонца с поэтическим посланием, привязанным к цветущей ветке сливы или вишни. По правилам хорошего тона дама обязана была ответить ему также в стихах. Нередко ухаживание перерастало в своеобразный поэтический диалог. Весь дальнейший ход романа также определялся эстетическими условностями. Добившись взаимности и проведя ночь у возлюбленной, кавалер, по обычаю, должен был, вернувшись к себе, наутро отправить даме пятистишие с утонченными комплиментами и уверениями в вечной любви. Дама же была вольна отвечать или не отвечать. Нередко, если кавалер охладевал в своих чувствах и переставал навещать избранницу, последняя обращалась к нему с иносказательным упреком — разумеется, в форме вака, поскольку любая иная форма считалась абсолютно неприличной и неприемлемой. Множество подобных примеров мы видим в «песнях любви». Поэтические диалоги влюбленных оказали огромное влияние на развитие новых литературных жанров — дневника (никки) и повести со стихами (ута-моногатари). Не случайно ряд эпизодов «Повестей из земли Исэ» («Исэ-моногатари») почти дословно совпадает с текстом «Кокинвакасю». Это относится прежде всего к описанию похождений знаменитого ловеласа Аривара-но Нарихиры.

В Хэйане сложился культ моно-но аварэ — «очарования всего сущего», «прелести бытия». Для аристократов духа, к каковым себя относили все без исключения хэйанские патриции, все сущее представлялось наделенным высшим смыслом, скрытой или явленной красотой, неизбывным очарованием. Правда, при этом предполагалось, что предметам грубым и низменным вообще нет места в эстетической вселенной — все они остаются в удел бездушному, необразованному простолюдину. Именно ощущение моно-но аварэ должно было придать сладость и горечь, терпкую прелесть всей недолговечной жизни человека в этом мире, умирающей и обновляющейся, постоянной в сменах природы. Ощущая себя частицей изменчивого, пульсирующего мира, человек стремился как бы открыть для себя знамения вечности, закодированные в алой листве клена, неожиданном снегопаде, в бело-розовой дымке вешнего цветения сакуры, в искрящихся брызгах водопада, в кличе диких гусей, в первой трели соловья или в грустной песне осенних цикад.

От рождения и до смерти хэйанские аристократы обитали в некоем искусственном мире, умышленно оторванном от прозы жизни. Эстетизация всех сторон была их идеалом, и к осуществлению этого идеала они стремились весьма настойчиво, каждый свой шаг обставляя как ритуальное действо: будь то прием у императора, торжественный выход на богомолье или досужие забавы. Государственные обязанности отнимали у сановников не так уж много времени, поэтому много сил и воображения они посвящали организации досуга. Отсюда берут начало такие обычаи, как, например, выезд в горы для любования цветами, путешествия в края, славящиеся красотой пейзажа, совместное созерцание полной луны осенней ночью — обычаи, вошедшие в плоть и кровь японского народа и сохранившиеся по сей день. Иные развлечения связаны с календарными праздниками — танцы, театральные мистерии, музицирование, стрельба из лука, скачки, а также паломничество в храмы.

Не без влияния Китая привились при хэйанском дворе всевозможные виды состязаний в области изящных искусств. Сюда относились и состязания по составлению букетов, и угадывание запахов благовоний, и рисование картин. Во многих состязаниях важную роль играли поэтические экспромты.

На поэтических турнирах — утаавасэ — участники разделялись на две команды. Ход турнира определяла судейская коллегия. По сигналу кто-либо из первой команды произносил экспромт — танка на заданную тему. Представитель другой команды отвечал пятистишием на ту же тему, по возможности в пандан к предыдущему стихотворению. Затем следовала ответная танка — и так далее. Стихотворений могло быть совсем немного, но порой набиралось и несколько сотен. Все они записывались и оценивались судьями, а в конце турнира торжественно объявляли победителей. Стоит заметить, что турниры хайку в современной Японии иногда все еще проводятся по сходным правилам.

Нередко поэзия дополнялась живописью (эавасэ) — поэты должны были слагать стихи на темы картин, показанных противником, пли же всем надлежало слагать стихи на сюжет одной картины. На «цветочных» турнирах — ханаавасэ — стихи слагались о цветах, которые показывала команда противника. Цветы обычно соответствовали сезону: весной цветущие ветви сливы, сакуры, ранним летом — ирисы, осенью — хризантемы. Сами цветы служили как бы живым дополнением к пятистишию, которое обычно привязывалось к стеблю или ветке, написанное на узкой полоске бумаги.

Правление императора Ниммё (833–850) ознаменовалось оживлением поэтических турниров, участники которых слагали пятистишия на заданные темы (кудай-вака). Обычно темой служила строка из известного китайского стихотворения. Постепенно китайская поэзия перестала диктовать моду в стихосложении, и поэты обрели большую самостоятельность в выборе тем, использовании тропов, композиции и подборке лексики. Хотя китайская классика, прекрасно известная поэтам из аристократических семейств, всегда оставалась незримым фоном вака, что подтверждается хотя бы категориями китайской поэтики, о которых упоминает в своем предисловии Цураюки, но попытки классифицировать японские пятистишия по китайским меркам были, скорее, ритуальной данью литературным условностям. Образы стихов порой еще выдавали родство с китайскими прототипами, но сам строй новой поэзии вака, ее лирическая тональность и подбор художественных приемов были уже сугубо японскими, восходящими к поэтике «Манъёсю». Принцип «китайская ученость — японский дух», определивший на века дихотомический путь развития японской культуры, вероятно, впервые оформился именно в ранний период Хэйан, и антологию «Кокинвакасю» можно считать яркой его манифестацией.