Беглецы - Карпущенко Сергей Васильевич - Страница 30

• Предыдущая
• 30/79
• Следующая

– Ну, сии господа мне ведомы! Там, помнится, был еще поручик Гурьев. Он... тоже?

– Нет, Гурьев к бунту непричастен.

– Ладно, ну а остальные кто?

– Простые мужики – казаки, охотники, промышленники. Есть среди них и женского полу шесть душ.

Царица нахмурилась и сразу некрасивой сделалась.

– Да, видно, не лечит ссылка, а калечит. Вполне я уразуметь могу действия заводчиков, особливо Беньёвского, коему что жизнь, что смерть – все одно, я знаю. Но мужики-то православные как в сем позоре замешаны оказались? Чем прельстили их разбойники?

Вяземский увидел, что пришло время сказать о главном, провел по лысой голове рукой, украшенной богатыми перстнями, и заговорил:

– Государыня милостивая, докуку сердцу вашему приносить не хотелось, но правда требует... Грабили те бунтовщики и мужиков прельщали именем великого князя Павла.

Екатерина на князя не глядела. Атласная ленточка вновь оказалась у нее в руке и пошла гулять по маленьким красивым пальцам. Князь даже и предположить не смог бы, как ненавидела его сейчас царица.

– Что еще? – спросила кратко.

– Вот письмо, Сенату адресованное. Бунтовщиком Беньёвским писано. Оное причины бунта весьма пространно характеризует, – и Вяземский вытащил из своего портфеля лист бумаги.

– Дайте сюда! – резко приказала императрица, протягивая руку и роняя при этом ленту.

Вяземский подал. Императрица поправила очки, читала с крепко сжатыми губами, и князь увидел, как густо заткано морщинками ее лицо у рта и подбородка.

– Да сие черт знает что! – жестом решительным, мужским ударила Екатерина по листу бумаги. – Да что он пишет, каналья! Ужели я лишила цесаревича престола, когда в бозе почил царь Петр? Ужели не сам народ в счастливом восторге возложил мне на голову корону императорскую? Ну скажи мне, князь, виновата ль я в том?

Вяземский знал, что надо говорить:

– Ни единой минуты виноваты не были, ваше величество! Вас короновал народ!

– А разве польская кампания лишь для единой выгоды Понятовского ведется? – негодуя, спросила женщина. – Да токмо несмышленому младенцу не понятно то, что скоро Речи Посполитой конец наступит, поелику не может держава не разрушиться при единой лишь гражданской вольности и неуправстве, безо всяких к общей пользе обязанностей. Так разве ж не России от погибели вздорного и малоумного соседа выгода получится? Разве ж не надеюсь я на приращение земельное? И разве ж не на благо всем россиянам случится акция сия?

– На благо, государыня, на благо! – кивнул князь Вяземский.

– Ну а дальше что бездельник пишет! Сетует, что от монастырей деревни отобрали на воспитание незаконнорожденных детей, тогда как законные остаются без призрения. Фу, срам-то какой! Наверно, полячку сему виднее было, колико я детей рожать изволила! – Екатерина коротко рассмеялась. – Но кто же скажет, что законный и любимый сын мой без призрения содержится? Известно ли мошеннику Беньёвскому, что сын наш любезный прожил в прошлом годе двести тысяч да и еще просил? Нет, ему неведомо! Да и ему ль, католику бесстыжему, о православных монастырях печаловаться? Да, отобрала я от них деревни, но разве же оскорбила я тем веру и святой закон? Разве богатство, сытость и леность хотел бы Спаситель видеть в прибежищах тех людей, кои от соблазна мирского избавиться желают?

– Истинно, не хотел бы! – согласился Вяземский, а Екатерина читала дальше:

– Лжет, что у депутатов, для составления законов созванных, стеснительным наказом возможность к свободному рассуждению отняла. Смешно мне сие! Кого там стеснительный наказ стеснит, ежели рассуждать охота есть? Да токмо депутаты по причине глупости своей и лености ума, себя меж тем дураками ославить не желая, сами от рассуждения и ушли. А виновата ж, безо всякого сомнения, императрица!

Екатерина была возмущена предельно. Вяземский впервые видел, чтобы государыня от негодования покрывалась пятнами, дрожала и говорила резко, неприятно. Он уже сильно жалел о том, что показал ей письмо Беньёвского.

– Вон, гляди, гляди! Пишет, что подати на народ налагаются необычайные. Смотри-ка, о народе порадел! А то, что налоги сии на армию идут, с успехом немалым Крым сейчас воюющую, оное бездельник замечать не хочет. Не желает он уразуметь, что по завоевании Крыма каждая копейка, мужиком на армию даденная, для него ж алтыном, а то и пятаком обернется! Ну а далее что настрочил? Народ в невежестве коснеет и страждет! Каково! Но ведь я же сама ведаю о невежестве народа своего, но чем помочь ему могу? Иго татарское тяжело по народу русскому проехалось, глубокие борозды оставило на теле его, не скоро еще русак плодами просвещения в полной мере насытиться сможет, но токмо меня в том винит он напрасно – к делу сему я непричастна, а о просвещении народном я печься не перестаю! – Она замолкла на минуту, сняла очки и с улыбкой усталой сказала: – Посему, ежели бредни оные суть причины бунта большерецкого, то, вижу, произошел он без видимых причин, а токмо по глупости улещенных мужиков да по крайней подлости зачинщиков. Ну, как думаешь дело об оном грабеже решить?

– Матушка, нужным считаю послать от Сената указ с определением. Пускай в Иркутске розыск с пристрастием учинят да о мерах охранительных позаботятся. Ведь ведомо, что бунтовщики из колонии испанской большой фрегат снарядить собирались, чтобы всех жителей камчатских на острова куда-нибудь отвезть, где в руках рабочих зело нуждаются.

– Знатная новость! – вскинула Екатерина удивленно красивые брови. – Эдак у меня в империи скоро и подданных не останется, одними сановниками, вроде тебя, повелевать придется. Ладно, отпиши им строго, чтоб все гавани, все порты пушками и командами воинскими усилить потрудились немедленно! Не токмо фрегат, но и самая малая ладья мимо носа их проскочить не должна! Подданных своих красть я дозволенья не даю! Хоть один человек еще уйдет – с тебя, господин генеральный прокурор, по всей строгости за ротозейство взыщу! А теперь ступай – докучил ты мне сильно докладом своим!

Вяземский, вспотевший, бледный, низко поклонился и вышел – он был недоволен собой.

Екатерина оцепенело смотрела на закрывшуюся дверь, украшенную затейливыми филенками, потом облокотилась на вырезную столешницу и машинально стала играть атласной ленточкой. Она тоже была недовольна собой. Русских царица презирала, но никогда даже самому близкому, доверенному человеку не призналась бы в своей нелюбви к нации, которой повелевала. Нет, она все делала для процветания России, и ей так нравилось править русскими. Ни одного иностранца она не сделала своим возлюбленным, ни единого нерусского слуги не держала подле себя. Она крестилась по-русски, очень часто надевала русские наряды, она делала все, чтобы доказать, как любит она этот народ, и только Бог единый знал, как ей тяжело делать все это.

А ветер был сильный и попутный. Вламываясь в паруса, он будто силился сорвать их с рей, скомкать и бросить в море, но паруса не поддавались, а только до предела, до скрипа в рангоуте горбато надувались и лишь давали ветру гнать судно все дальше от устья реки Большой. «Святой Петр» ходко шел на юг вдоль Камчатки всего в двух-трех верстах от угрюмого скалистого берега, и где-то уже совсем далеко голубели сопки, холодные и немые в безразличной своей неподвижности.

Было 12 мая, но из-за пронзительного морского ветра все стоявшие на палубе галиота кутались в увезенные из острога меховые шубейки. Разговаривали мало – всех тошнило с непривычки. Вдруг закрывали рот ладошкой и быстро подбегали к борту, наклонялись над ним, надсадно хрипели, пошатываясь, возвращались к остальным, дорогой вытирая рукавом бороды и губы. Штурман Чурин подходил к мужикам и бабам, с участливой грубостью давал совет.

– Этак и все кишки в море выблевать можно. В трюм ступайте да ложитесь. Эх, еврашки вы полевые!

Ему угрюмо отвечали:

– Вот минет земля родная, и пойдем, неможно нам пока иттить...

– Ну, стойте, стойте, – кивал Чурин и, пыхая вонючим дымом, шел к рулю, где вахту несли попеременно штурманские ученики Гераська Измайлов и Филипка Зябликов – молчаливые, серьезные двадцатилетние вьюноши.

• Предыдущая
• 30/79
• Следующая