Взять живым! - Карпов Владимир Васильевич - Страница 78

• Предыдущая
• 78/121
• Следующая

– Идем, насчет билетов узнаем.

На станции Ромашкин встретил солдата, которого видел вчера в окошечке с надписью «Касса». Теперь ни надписи, ни зала не было. Солдат сидел в товарном вагоне, который без колес лежал на земле. На боку вагона мелом было написано: «Комендант» и «Касса». «Уже работают!» – удивился Ромашкин. Как ни странно, солдат узнал Ромашкина, весело спросил:

– Видали? Вот, гады, что делают! А вы говорите, заранее обилечивать! Вон сколько пассажиров отсеялось, им теперь билеты не нужны.

Ромашкин глядел на убитых, их снесли и уложили длинным рядом за вагоном коменданта. Сейчас уж совсем нельзя было отличить, кто из них военный, кто гражданский, – на всех одинаковые грязные сапоги и одинаковая окровавленная одежда.

– А где же комендант? – спросил Ромашкин, вспомнив, что и вчера его не видел.

– Комендант на разъезде эшелоны формирует, я же вам вчера говорил, пошли бы туда, давно уехали. И сегодня скажу – топайте туда, верное дело. Отсюда поезд по расписанию в четырнадцать часов уйдет. А это когда будет! Фриц еще раз может наведаться. И так бывает.

Да, не думал Ромашкин, что в тылу такая суматошная жизнь. Ему казалось, достаточно добраться до штаба дивизии – и все, дальше война кончается, дальше штабы, склады, военторги, в которых работники по вечерам чаи пьют. А тут, оказывается, хуже чем на передовой. Там Василий все повадки немцев знает, здесь поди разберись в этой чертовой карусели.

Пришлось на попутных машинах добираться к разъезду. Танин живот всюду служил надежным пропуском. Их взяли в эшелон с разбитыми танками, которые везли то ли на ремонт, то ли на переплавку.

– Садись, сестренка, – сказал начальник эшелона, пожилой техник-лейтенант, – и тебя в ремонт доставим.

До Москвы доехали благополучно. Когда выпрыгнули на путях, Таня предложила:

– Идем ко мне, отдохнешь с дороги, потом дальше поедешь.

– Дней мало осталось, Таня. В предписании ведь ни бомбежки, ни бездорожье фронтовое не учтены, на путь до Москвы сутки даны, а мы с тобой три дня потратили. Поеду, с матерью хоть неделю побуду.

– Может быть, на обратном пути зайдешь? – Она дала адрес, объяснила, как искать. – Правда, я и сама не знаю, ходят ли прежние номера автобусов и трамваев.

– Найду, я же разведчик, – пошутил Ромашкин. – Теперь адрес есть, не по варежкам буду искать.

От Москвы к Оренбургу шли настоящие пассажирские поезда с общими, плацкартными и даже мягкими вагонами. Правда, кроме обилеченных пассажиров в тамбурах, на крышах и между вагонами ехало много людей, которым билетов не досталось. Их не гнали проводники, потому что понимали – всем ехать надо, к тому же проводники от этих «зайцев» получали и откуп – краюху хлеба, банку консервов, а то и поллитра водки. Все были довольны. Днем поезд мчался, обвешанный людьми снаружи. А на ночь всех пускали в тамбуры, в проходы между полками – замерзнет народ ночью на холодном ветру!

Ромашкин ехал в плацкартном вагоне на самом удобном месте – на третьем этаже. На нижних полках сидели днем по три-четыре человека, играли в карты, домино, курили, разговаривали, а здесь, на чердаке, Ромашкин был полновластным и единоличным владельцем всей полки.

Первые сутки он спал, на следующий день голод погнал искать пищу. Поправив бинт, который на шее размотался, Василий ощущал жесткую, ссохшуюся на ране заплатку и не стал ее срывать: «В Оренбурге схожу на перевязку».

В Куйбышеве поезд стоял больше часа. Ромашкин в страшной давке, чуть не растеряв ордена и медали, сумел вырвать по талонам краюху хлеба и три воблы.

Около своего вагона, усталый и потный после толкотни в очереди, остановился передохнуть. Вдруг он увидел, как здоровый детина, положив у ног мешок, начал стаскивать худенького парнишку с площадки между вагонами. Парнишка был так хил и тонок, что казалось, верзила раздерет его на части, как цыпленка. Шапка свалилась с головы паренька на землю, обнажив белую стриженную под машинку голову и худую, с острыми позвонками шею. Все происходило молча, паренек почему-то не кричал, он судорожно вцепился в какую-то железяку и жалобно глядел на Ромашкина огромными, как у ягненка, глазами.

Ромашкин не выдержал, подошел к обидчику и тихо, но требовательно сказал:

– Оставь его, чего привязался.

Детина, не выпуская тонкую руку мальчишки, хмуро буркнул:

– А ты кто такой?

Отдыхающие от вагонной духоты пассажиры остановились, стали образовывать полукруг – сейчас будет драка, можно немного развлечься, некоторые грызли воблу, такую же, как Ромашкин держал в руках.

– Отпусти парня, – еще более грозно сказал Василий и стал засовывать рыбу в карман, чтобы освободить руки.

– Тоже начальник нашелся! – огрызнулся детина, поворачиваясь широкой грудью к офицеру. Он поглядел на его ордена, медали и на окружающих, будто оценивал обстановку.

– Дай ему по соплям, чтобы не строил из себя начальника! – подзадорил какой-то доброжелатель в пиджаке.

– Чего-чего? – тут же надвинулся на советчика майор в гимнастерке, в галифе и в тапочках. – Я тебе дам по соплям! На фронтовика руку поднять хочешь? А ну, старшой, врежь ему между глаз, чтобы зрение лучше стало, пусть увидит, с кем дело имеет!

Зрители зашумели, задвигались, произошло явное разделение на две группы, назревала большая потасовка, люди, привыкшие на войне решать все силой, готовы были и в тылу без долгих слов прибегнуть к ней. Вовремя подоспел патруль. Начищенный, затянутый ремнями, капитан привычно крикнул:

– А ну, что случилось? Кому надоело ехать? Можем остановочку суток на пять устроить!

Патрульный знал – все спешат домой, магические слова подействовали мгновенно, толпа быстро растаяла. Ромашкин тоже вспрыгнул на ступени своего вагона, но все же постоял там, пока мешочник не ушел дальше в поисках места.

На следующей станции паренек, не покидая свой шесток в промежутке между вагонами, робко сказал Ромашкину:

– Спасибо.

– Тебя как зовут?

– Шура.

– Куда едешь?

– В Ташкент.

– В город хлебный?

– Да.

– К родственникам или Неверова начитался?

– По книжке еду, потому что хлебный.

– Чудак. Где же ты наголодался?

– В Ленинграде. Всю блокаду. Мама умерла. Отец на фронте. Вот еду подкормиться.

– Ты серьезно веришь, что Ташкент – город хлебный? Туда, наверное, столько эвакуированных наехало…

– Хоть отогреюсь, там тепло, всегда солнышко. Работать буду. Как блокаду прорвали, немножко окреп, ноги стали держать, вот и двинулся.

– Далековато. Поезд почти неделю будет идти. Дотянешь ли?

– Дотяну, в блокаде и не такое перенес, – парнишка глядел пристально, бодрился. Но глаза его, многострадальные, не по летам взрослые, говорили совсем о другом, были они такие большие, что казалось, на худеньком лице ничего не было, кроме этих широко распахнутых печальных глаз.

Василий вынес кусок хлеба и половину воблы. Паренек смутился, не хотел брать.

– Держи. Ослабеешь, свалишься под колеса.

Шура, наверное, проглотил бы воблу с чешуей и костями, если бы не сдерживала стыдливость. Василий заметил это, отошел, чтобы не смущать паренька. «Хорошо воспитан, все время на „вы“, видно, из хорошей семьи. К тому же ленинградец, они всегда отличались интеллигентностью».

Когда парень съел хлеб и воблу, Ромашкин подошел и спросил:

– Кто твои родители, Шурик?

– Папа литературовед, мама играла на скрипке в оркестре оперного театра.

– А ты на чем играешь?

– На виолончели.

– Ну, выбрал инструмент, он, наверное, больше тебя ростом.

Шурик опустил глаза.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцатый.

– Ого, уже взрослый, через год в армию. Но не возьмут тебя, усохся ты, лет на четырнадцать выглядишь.

– Я поправлюсь.

Ромашкину было жаль паренька, отец где-то воюет и не знает, что сынишка полуголодный скитается на буферах между вагонами. Василий привел Шурку в вагон:

– Лезь на чердак, пока я днем мотаюсь, спи на моей полке. Только погоди, у тебя этих бекасов нет? Шурка запылал от смущения.

• Предыдущая
• 78/121
• Следующая