Взять живым! - Карпов Владимир Васильевич - Страница 75
- Предыдущая
- 75/121
- Следующая
– Вы не спите, товарищ старший лейтенант? – озабоченно спросил Игорь Чешихин.
– Нет, нет, я все слышу и вижу отлично. Только не повредит ли вашим товарищам пение на открытом воздухе? У них ведь голоса.
– Мы привычные. Всю зиму на морозе пели. Концертных залов на передовой нет. Теряли и голоса и певцов. Война!..
После пения показали пляски. Танцорам было тесно на узкой дорожке перед палаткой, но они все же лихо кружились, а еще лучше посвистывали.
– Специально для вас приготовлен отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин», – сообщил Игорь.
Ромашкин приподнялся. Он любил стихи Твардовского, в особенности про этого удалого парня Теркина!
Игорь читал отрывок совсем новый, еще не читанный Василием в газете:
«Ну точно про меня! – думал с восторгом Василий. – Будто подсмотрел Твардовский, когда я шел к командующему».
Василий вспомнил всех генералов, с которыми довелось встречаться. Комдив Доброхотов – строгий, властный, но бывает и добр – таким он запомнился, когда вручал Василию первую медаль «За боевые заслуги». Член Военного совета Бойков – ну этот действительно и «ЦК и Калинин» – огромный масштабности человек… Вспомнился Черняховский – красивый, крепкий, молодой, а глаза мудрые. «Даже с маршалом Жуковым встречался! – вспомнил вдруг Василий. – С этим, правда, мельком, когда орден получал. Крепко на земле стоит, высоко голову держит. И теплый лучик в строгих глазах. На один лишь миг, когда руку пожимал. Маршалу иначе, наверное, и нельзя».
Вместе с генералами встал перед Ромашкиным, как живой, комиссар Гарбуз, Василий был уверен, что если б не погиб Андрей Данилович, стал бы и он генералом. Да и без этого звания он по своим делам, по силе влияния на людей был настоящим генералом…
– «Вот что, Теркин, на неделю можешь с орденом – домой…» – не декламировал, а как-то запросто говорил Игорь. Чтец то превращался в Теркина, то в генерала, то в Твардовского. А то вдруг Василий узнавал в нем и себя. И было все это опять как во сне.
Радостное ощущение не покидало Ромашкина и после концерта. «Ансамбль для одного! Ну, пусть не полный, пусть несколько человек, но ведь для одного меня прислал командующий!..»
Словно продолжение этого сказочного сна, вечером в его палатку грузно ввалился член Военного совета Бойков.
– Лежишь? Правильно делаешь! Много сделал, отдохни!
Генерал расстегнул шинель, снял фуражку, сел на табуретку так, что она хрустнула. Поглядел на Василия улыбчиво и добро:
– Сейчас отдышусь…
«Больной человек, – подумал Василий, глядя на отеки под глазами генерала, – а по передовой мотается и днем и ночью».
Бойков поднялся, застегнул шинель на все пуговицы, надел фуражку, проверил, ровно ли она сидит. «Куда же он? – удивился Василий. – Ничего не сказал… Неужто за тем только и заходил, чтобы отдышаться?»
Но Бойков не ушел. Он встал против лежащего Ромашкина по стойке «смирно» и негромким, но торжественным голосом произнес:
– По поручению командующего фронтом генерала армии Черняховского вручаю вам, старший лейтенант Ромашкин, за выполнение особого задания орден Красного Знамени. – Генерал подал картонную коробочку, в ней Ромашкин увидел красно-золотой орден и бело-красную ленту, натянутую на колодке. – От себя поздравляю, дорогой мой, и желаю тебе быстрее поправиться, совершить еще много геройских дел на благо Отечества! – Бойков погладил Ромашкина по голове и уже буднично спросил: – Куда же тебе орден прикрепить? – Секунду подумал и решил: – А почему нельзя на белую нательную рубашку? У тебя сейчас такая форма одежды – госпитальная! – Он прикрепил орден, прихлопнул пухлой ладонью. – Носи на здоровье! И еще Василий, обрадую тебя: можешь после выздоровления ехать в отпуск на пятнадцать суток. Командующий разрешил. Просил передать, что сам бы с удовольствием навестил тебя, да не может: дел много. И меня за торопливость тоже извини. К большому мероприятию готовимся. Будь здоров! Передай привет маме.
Бойков пожал руку и ушел к поджидавшему его за палаткой автомобилю. Заурчал мотор, хрустнули ветки, и машина стала удаляться.
А в ушах Ромашкина вдруг зазвучал ясно и отчетливо голос Игоря Чешихина, будто концерт продолжался:
Ромашкин жалобно посмотрел на сестру, попросил:
– Сестричка, уколи меня чем-нибудь или облей водой.
– Вам плохо? Я сейчас дежурного врача вызову.
– Да нет же, хорошо! До смерти хорошо!
Сестра нежно молвила:
– Ничего, от радости еще никто не умирал!
Ромашкин пробирался по избитым фронтовым дорогам к Смоленску, от которого начинали ходить пассажирские поезда. Было радостно и непривычно ходить в полный рост, не пригибаясь, не прислушиваясь к летящим пулям и снарядам. Потом тыловая жизнь стала открывать свои другие «прелести». Дороги пыльные и в то же время грязные – во всех колдобинах и воронках зелено-черная дождевая вода. Шоферы гоняли машины по этим горбатым дорогам, как гонщики на соревнованиях. Ромашкину казалось, вот-вот вылетят наружу внутренности от этой проклятой тряски по рытвинам. Он крикнул шоферу в окошечко:
– Ты бы хоть притормаживал, везешь как бревна!
– Я под пассажиров не приспособленный, товарищ старший лейтенант, вы сами попросились. Пока фриц не прилетел, надо поторапливаться. Меня на передовой со снарядами ждут, – усмехаясь, ответил водитель.
Что ему скажешь? Он ведь так изо дня в день мотается.
На очередном перекрестке Ромашкин простоял с полчаса. Он заметил, что среди ожидающих есть офицеры, сержанты, солдаты какой-то особой тыловой категории, они знакомы с регулировщиками, разговаривают с ними по-приятельски. Регулировщиков слушались все, понимая свою полную от них зависимость, одни эти дорожные боги точно знали, кому и куда нужно ехать, чтобы добраться в конечный пункт тряского путешествия.
– Старшой, садись, твоя карета, – весело сказал курносый ефрейтор, перекинувшись несколькими словами с шофером.
– Так мне на восток, к Смоленску, а он куда-то в сторону, – несмело возразил Ромашкин.
– Садись, будет полный порядок, – сказал курносый регулировщик и бросил шоферу: – Довезешь до горелого танка, там сбросишь. А вы потом пересядете на восток – там наши помогут, не сомневайтесь.
К середине дня Ромашкин уже не чувствовал себя таким счастливым, как утром в начале поездки: все болело от тряски, голова была тяжелой, хотелось есть, отдохнуть. Но как это делается в тылу, Василий не знал. Здесь какие-то свои законы – дали вот продаттестат, какие-то талончики, а куда с ними обращаться? Нет, на передовой лучше – там накормят, напоят, есть свое место в блиндаже. Все тебя знают, уважают, а тут ты какой-то чужой.
На пятом или шестом перекрестке Ромашкин подумывал – уж не возвратиться ли в полк? Он тоскливо смотрел на громыхающие мимо «ЗИСы» и «студебеккеры». Шоферы на ходу кричали свой маршрут регулировщице, немолодой женщине, а она махала им флажком – «Давай». Попутной для Ромашкина все не было. Василий проклинал курносого ефрейтора за то, что он заслал его сюда на какую-то боковую дорогу. «Говорил ведь ему, на Смоленск, так нет, засунул к черту на кулички. Надо бы вернуться да начистить ему конопатую рожу за такие дела».
- Предыдущая
- 75/121
- Следующая
