Взять живым! - Карпов Владимир Васильевич - Страница 63

• Предыдущая
• 63/121
• Следующая

Лейтенант Сиваков, видно, опытный фронтовик, у него суровое, загорелое лицо, орден Красной Звезды и медаль «За отвагу» на груди. Молчаливый – разговаривал только командами. Ромашкин знал – в штрафные роты подбирали волевых, опытных офицеров, они пользовались правами и получали оклады на одну ступень выше штатной должности: взводный – как командир роты, ротный – как комбат. Ромашкину хотелось поговорить с лейтенантом, рассказать, что он такой же фронтовик, но мрачный вид Сивакова не располагал к доверительной беседе, да и ни к чему она – все здесь временное: взвод, рота, бойцы, командиры, даже сама жизнь. Ромашкину доводилось видеть, в какое пекло бросали штрафников: через несколько часов от роты оставалось немного. Собственно, шли штрафники в атаку наравне со всеми, только на самом тяжелом участке, обычно они атаковали решительно, до последней возможности, ведь каждому надо искупить вину кровью, пока не ранит, надо идти вперед.

Когда рассвело, стало видно поле, на котором лежали убитые фашисты, высота, окаймленная траншеей, кустарник в лощине.

– Сколько часов валяется, – с сожалением сказал Штымп.

– Каких часов? – не понял Ромашкин.

– Разных – ручных, карманных.

– Где?

– А вон – у каждого фрица, наверное, есть часы. Надо бы ночью туда слазить.

По распределению взводного Ромашкин попал дежурить в паре с Нагорным – человеком с какой-то неопределенной внешностью: худощавый, опрятный, лет сорока, но серые глаза такие усталые, будто прожил сто лет. Червонный о нем шепнул Ромашкину:

– Твой напарник опасный, приглядывай за ним. Как бы не рванул к фашистам. Читал в газетах, как фашисты таких, как он, бургомистрами назначают? Вот и этот, свободы мне не видать, туда нацелился!

– Не уйдет, кругом люди.

– А ночью? Выползет по-тихому из траншеи – и привет!

– Ночью может, – согласился Ромашкин и подумал: «Везет мне! Мало того, что за врагами надо смотреть, еще за своими поглядывай».

Через некоторое время Червонный опять подошел к Василию, на этот раз в сопровождении всей компании.

– Послушай, Школьник, есть у нас одна задумка. В атаке побьют всех нас – и привет тете Моте. А если мы фрица притащим? Пойдем ночью – ты, я, Никола, Вовка, еще двое – и притащим. Могут нас за это из штрафной освободить? Капитан сказал – за мужество можно без своей крови. Поведешь?

У Ромашкина при одной мысли о поиске, да еще с такими ребятами, взволнованно забилось сердце. Он смотрел в нейтральную зону: удобная балочка, поросшая кустарником, вела к проволочному заграждению фашистов. По ней легко подойти незамеченными, а там один миг – и эти орлы скрутят двух, а то и трех фрицев. Но Василий тут же вспомнил, как влетело ему и Казакову за самовольный налет. Там ругали любя. А тут никто не знает прошлых заслуг, к тому же могут подвести случайности, штрафники в разведке неопытные, нашумят, не дай бог кто-нибудь, раненный, в плен попадет, не выдержит пыток, скажет о предстоящем наступлении. За такое дело не помилуют.

– Ну что задумался? – спросил Червонный.

– Опасная это затея.

– Ты же говоришь, ходил много раз.

– Я-то ходил. Но без разрешения за такое по головке не погладят.

– Когда фрица приволокем – будет полный порядок.

– А если не приволокем?

– Да ты что, корешок, нам не веришь? Смотри, какая братва!

Ромашкин оценивающе поглядел на них: Никола-Мясник – приземистый, как краб, у такого фриц не вырвется, – Вовка-Штымп – отчаянный, глаза полны лихой удали – и те двое, которые как тени ходят за Червонным, – просто идеальные разведчики. Но все же командирская дисциплинированность взяла верх.

– Не могу, братцы, не фашистов – своих боюсь. Не положено так в поиск ходить. Да мы с вами в наступлении себя покажем!

– Покажешь, – вдруг озлился Червонный, – влепят пулю в лоб – и покажешь, какой ты дурак был, что этого дождался!

Вскоре подошел Нагорный:

– Нам вместе дежурство предстоит, пожалуйста, вы, как офицер, человек опытный, просветите меня, что мы будем делать?

Ромашкин посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.

– Будем следить за фашистами, чтоб неожиданно не напали. – Ромашкину захотелось испытать напарника, и он добавил: – И посматривать за своими, чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.

Нагорный перешел на доверительный тон, соглашаясь с Ромашкиным, зашептал:

– Совершенно справедливые опасения, тут есть разные люди. От некоторых можно ожидать! Извините, если вам будет неприятен вопрос, но мне как-то непонятно, что общего вы нашли с компанией Червонного? Вы боевой офицер, а примкнули к ней.

– А мне интересно, – искренне сказал Ромашкин, – любопытно посмотреть на них вблизи.

– Ну и как вы их находите?

– Они могут стать хорошими разведчиками. Нагорный задумчиво посмотрел в сторону.

– Простите меня, но не могу с вами согласиться. Я наблюдал таких людей в лагере не один год – и знаю, чего они стоят. Они живут удовлетворением самых примитивных потребностей – поесть, поспать, полодырничать. У Червонного и Мясника стремления самые низкие, я бы даже не назвал их скотскими, потому что животные не пьянствуют, не развратничают, не обворовывают, не играют в карты, не убивают. Таких людей надо остерегаться, держаться от них подальше, потому что они способны на все.

Ромашкин думал: «Но эти люди пошли защищать Родину, – значит, патриотическое чувство у них есть. А ты вот что задумал? Тебе поверили, дали оружие, а ты готовишься удрать… Что ты за человек? Почему ты такой?»

– Скажите, а где вы жили до ареста, кем были? И вообще, за что вас посадили?

Нагорный печально усмехнулся:

– За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать…

«Темнит, – подумал Ромашкин, – ни за что в тюрьму не сажают».

– Я литературовед, профессор. Жил в Ленинграде. У меня остались там жена и дочь… Чудесное шаловливое существо. Ей уже шестнадцать лет. В тридцать седьмом было всего девять. Живы ли? Они в лениградской блокаде. Переписка прервалась. Написал я им письмо об отправке на фронт. Не знаю, дойдет ли.

Ромашкину хотелось верить этому человеку, очень искренней была его грусть, но жестокое суждение о бывших уголовниках не понравилось, некоторые из них казались не безнадежно погибшими людьми.

Опять подошел золотозубый со всей компанией, бесцеремонно сказал:

– Ты, контрик, пойдешь в паре с Николой. А я буду дежурить с тобой, Школьник.

– Но командир распределил иначе, – попытался возразить Нагорный.

– Кончай мычать, контра, пойдешь с кем сказано, – оборвал Червонный.

Попробовал воспротивиться и Ромашкин:

– Взводный узнает…

Но золотозубый вдруг улыбнулся удивленной, милейшей улыбкой:

– Школьник, ты-то почему вякаешь? Ты же наш, свой парень! Иди сюда. – Он отвел Ромашкина в сторону и, обдавая табачным дыханием, зашептал:

– Мы тебе помочь хотим. Ты со своим культурным обхождением упустишь эту контру. Он тебе такого в уши надует, только слушать будешь! А Мясник парень тертый, он таких много видел, его не облапошит… Ну и мы с тобой на пару постоим, потолкуем. Или ты со мной не хочешь?

– Я – пожалуйста, только взводный…

– Да не узнает ничего твой лейтенант, – обрезал Червонный, переходя с улыбки сразу на леденящий душу непререкаемый тон.

Вечером, когда после ужина заступили на дежурство в первый раз, Червонный положил винтовку на бруствер, сказал Ромашкину:

– Хоть бы одного фашиста долбануть, за весь день даже каски не видел.

– У них, как и у нас, во время затишья только дежурные в траншее. Навоевались, устали фрицы, сидят, наверное, в блиндажах, вшей бьют.

– Они же культурный народ, – возразил Петр Иванович.

– Все до одного вшивые.

– Ты в газетах читал или сам видел?

– Даже вшей ихних кормил. Как поспишь в отбитом у фрицев блиндаже или в доме, где они стояли, обязательно этой дряни наловишься.

– Ну-ка, Школьник, растолкуй мне, где бы ты здесь за «языком» пошел?

• Предыдущая
• 63/121
• Следующая