Искатель. 1969. Выпуск №4 - Поляков Борис - Страница 5

— Да, Клаус, ты говорил об этом. Меня интересует…

— Говорил и снова скажу. Представители Совета поселка Дубова и я, как врач, провели расследование. Рация у Тудора была включена. Он подробно перечислил все радиоразговоры, которые вел в тот злосчастный день, но утверждал, что не слышал голоса Холидэя. В это поверить невозможно.

— Надвигался очень сильный теплон, — продолжал спрашивать Стэффорд. — Не нарушил ли он радиосвязь?

— В тот момент связь была. Это установлено точно. Спустя двадцать минут после того, как Тудор проехал мимо, призыв Холидэя услышал пролетавший летчик. Он тут же приземлился и взял Холидэя на борт.

— Кстати, Клаус: кем был летчик — примаром или нет?

— Он родился на Земле и, значит, не был примаром. Правда, живет на Венере уже двадцать один земной год. Родители привезли его туда в трехлетнем возрасте.

— Существенное добавление. Итак, летчик, примар на девяносто пять процентов, услышал Холидэя и взял его на борт, а стопроцентный примар Тудор услышал, но проехал мимо. Так ты считаешь, Клаус?

— Я в этом убежден!

— А я нет. Согласиться с твоей версией означало бы признать беспримерное нравственное падение примаров. К счастью, ничего подобного на Венере не произошло.

— Дорогой мой Стэф, — закричал Баумгертен, — отринь от себя благодушие! Я прожил на Венере почти два земных года и знаю обстановку лучше, чем ты. Я не обвиняю примаров в нравственном падении, но я предостерегаю! Да, да, предостерегаю! Нравственное падение начинается с мелочей. Вначале человек не отвечает на заданный ему вопрос, потом избегает нормального общения и, наконец, не откликается на призыв о помощи. Именно это происходит с примарами! Теперь я спрашиваю: можем ли мы спокойно сидеть и благодушествовать, утешая себя тем, что проявились еще не все признаки нравственного падения?

— Спокойно сидеть мы, конечно, не станем. Уже внесено предложение о том, чтобы направить на Венеру комиссию Совета. Но я хотел бы довести свою мысль до конца. Тудор утверждает, что не слышал Холидэя. Нельзя ли допустить, что по какой-то причине до примаров стали плохо доходить обращения колонистов, прилетевших с Земли относительно недавно? Ты сам говорил, Клаус, что сложный комплекс венерианского поля…

— Да, говорил! Не только сложный, но и мощный комплекс!

— Сложный и мощный, — терпеливо повторил Стэффорд. — Можно допустить, что он действительно оказывает влияние на психику человека. Но это уже иной аспект. Не нравственный, а физиологический. И требует он не апокалипсических предостережений, а тщательного изучения.

«Правильно!» — хотелось крикнуть мне. Но не таков был, по-видимому, Баумгартен, чтобы соглашаться с доводами, противоречащими его убеждениям.

— Так или иначе, — заявил он тоном, не допускающим возражений, — у примаров развиваются черты, не свойственные человеку.

— Лучше определим их как специфические черты. В неожиданностях, с которыми мы можем столкнуться в условиях, резко отличающихся от земных, есть своя закономерность. Человек должен приспосабливать к себе другие планеты, не боясь того, что планеты в какой-то мере будут приспосабливать человека к себе.

— Ты хочешь, чтобы мы… чтобы часть человечества перестала быть людьми? — Глаза Баумгартена готовы были выскочить из орбит.

— Нет, сказал Стэффорд. — Люди приспособятся к новым условиям, что-то, возможно, в них изменится, но они не перестанут быть homo sapiens.

— Что-то! — Баумгартен саркастически усмехнулся. — За этим «что-то»… душевный мир человека! — выкрикнул он. — На Венере жить нельзя! Можно изменить климат планеты, но не ее воздействие на психику человека!

— Послушай, Клаус…

— Равнодушие ко всему, что прямо и непосредственно не касается тебя самого, — что может быть опасней! Подумайте только, что может воспоследовать! Или вы забыли трудную историю человечества? Прогрессируя и усиливаясь из поколения в поколение, это свойство станет источником величайшего зла!

Меня коробило от пафоса Баумгартена, и в то же время я слушал его с жадным, тревожным вниманием. Теперь он патетически потрясал длинными жилистыми руками.

— И кто же, кто — сам Ирвинг Стэффорд, знаток рода человеческого, готов преспокойно санкционировать — да, да, я на подберу другого слова — санкционировать превращение людей в нелюдей!

— Клаус, прошу тебя, успокойся.

— Никогда! Заявляю, со всей ответственностью врача — никогда не примирюсь и не успокоюсь. Для того ли самозабвенно трудились поколения врачей, физиологов, химиков, совершенствуя и… м-м… пестуя прекрасный организм человека, чтобы теперь хладнокровно, да, да, хладнокровно и обдуманно обречь его на чудовищный регресс! Одумайтесь, члены Совета!

Баумгартен последний раз потряс руками и неуклюже уселся в кресло. Некоторое время все молчали.

— Клаус, — сказал коренастый человек, который сидел за столом, подперев кулаком массивный подбородок. — Ты можешь быть уверен, что члены Совета отнесутся к твоему предостережению внимательно.

Я знал его — это был отец Робина, специалист по межзвездной связи Анатолий Греков.

— Да, да, — отозвался Баумгартен. — Главное — без спешки. Люди вечно торопятся. Мы не думаем о последствиях! Забываем элементарную осторожность!

— О последствиях думать надо, — сказал Стэффорд после короткого молчания. — Но так или иначе мы должны исходить из того, что возврат к жизни только на Земле невозможен. Нам придется побороть в себе страх. Освоение других миров не может быть сокращено. — Стэффорд энергично рубанул ладонью воздух.

Хорош был лес, мягко освещенный утренним солнцем. Я смотрел из окна на зеленую стену и радовался, что удачно выбрал домик на окраине поселка космонавтов. Никогда еще у меня не было такого превосходного жилья — залитого солнцем и лесной тишиной.

Нет лучшей планеты для человека, чем Земля. Я вспомнил холодные марсианские пустыни, вспомнил сумрачное, изодранное молниями небо Венеры…

Что знал я раньше? Мир, простиравшийся вокруг купола моего родного поселка Дубова, — плантации желтых мхов, бешеные вихри, тепловые бури, угрюмые горные цепи на искаженном рефракцией горизонте, — этот мир был естественным, привычным. Напротив, призрачной, нереальной казалась земная жизнь, о которой мы, школьники Венеры, знали из учебников и фильмов.

Помню одно из самых ранних впечатлений детства — изумление, вызванное фотокарточкой. Эта фотокарточка, цветная, величиной чуть ли не с окно, висела в комнате моего деда. На ней дед, молодой и совсем не похожий на того, каким я его знал, коричневый от загара и мускулистый, стоял в полный рост на носу парусной яхты. Он улыбался. И улыбалась сидевшая на корме яхты молодая красивая женщина — моя бабушка, которую я не помнил совершенно. Я зачарованно разглядывал синюю воду озера, темно-зеленый лес и домик — белую башенку под красной крышей — конусом на дальнем берегу, голубое небо с облаками вразброс. Может, именно тогда впервые шевельнулось во мне желание увидеть этот мир воочию? Не знаю.

Как одержимый, накидывался я на книги. Трудная история человечества разворачивала передо мной свои страницы, я поглощал их с жадностью, но не было во мне ощущения личной причастности к этой истории, безмерно далеко трубили ее беспокойные трубы, слишком несходным с моей жизнью казался земной водоворот событий.

Дубов — так назывался поселок, в котором я родился, памятник Дубову на плато Пионеров был такой же привычной частицей детства, как палисадник перед домом, как огненные сполохи полярного сияния. Я понял не сразу, чем была Венера для Дубова и его товарищей, первыми из землян ступивших на ее поверхность. «Злая», «бешеная планета», «планета-чудовище» — странно было читать эти слова: ведь тут был мой дом. Отец пытался приохотить меня к агротехнике, мать — к метеорологии (это были едва ли не главные области деятельности примаров), но я не испытывал ни малейшего желания возиться с селекцией мхов и запускать радиозонды. Мне было тесно и душно под толстым одеялом венерианской атмосферы, меня ждали звезды, которые я видел только в фильмах и атласах, ждали синие озера Земли, ждало распахнутое настежь пространство.