Тень Гегемона - Кард Орсон Скотт - Страница 2

• Предыдущая
• 2/78
• Следующая

И Эндера Виггина. «Это Петра первой встала за меня, рискуя собой. Это Петра обучила меня так, как никто другой не мог бы. Всем, чего я достиг, я обязан ей. А в последней кампании, когда бой шел за боем, на нее я полагался как на командира».

Эндер знать не мог, как ей больно от этих слов. Конечно, он хотел ее убедить, что по-прежнему на нее полагается. Но она знала правду и эти слова воспринимала как жалость. Как ложь из доброты.

И вот она дома. Нигде на Земле она не была такой чужой, потому что здесь ей полагалось чувствовать себя дома, а это не получалось. Здесь ее никто не знал. Здесь знали талантливую девочку, которую увезли прочь среди прощальных слез и мужественных слов любви. Знали героиню, вернувшуюся в ореоле победы, освещающем каждое ее слово и каждый жест. Но здесь не знали и никогда не узнают девочку, которая под неимоверным напряжением сломалась и посреди боя… просто заснула. Гибли корабли, гибли люди — настоящие люди, не компьютерные персонажи, а она спала, просто спала, потому что ее тело больше не могло бодрствовать. Эта девочка будет навсегда скрыта от всех глаз.

И от всех глаз будет скрыта и та девочка, что следила за каждым шагом окружающих ее мальчишек, оценивая их способности, просчитывая их намерения, решительно настроенная использовать любое преимущество, отказываясь склониться перед кем-либо из них. Здесь же ей полагалось снова стать ребенком. Ребенком постарше, конечно, но все равно ребенком. Зависимым от своих родных.

Но ведь после девяти лет настороженности разве не отдохновением будет отдать свою жизнь в руки других? Разве нет?

— Мама хотела приехать, но боялась. — Отец чуть засмеялся, будто это было забавно. — Ты понимаешь?

— Нет, — ответила Петра.

— Не тебя боялась, — сказал отец. — Своей перворожденной дочери она никогда бояться не будет. Но камеры, политики, толпы — мама женщина кухни, а не базара. Ты понимаешь?

Петра вполне понимала его армянскую речь, если это отец имел в виду, потому что он сообразил и стал говорить простым языком, делая едва заметные паузы между словами, чтобы ее не захлестнул речевой поток. За это она была ему благодарна, но и смущалась, что ей нужна такая помощь и что это так заметно.

А чего она не понимала — это страха перед толпой, который может помешать матери встретить дочь после девяти лет разлуки.

Петра знала, что мать боялась не толпы и не камер — ее пугала сама Петра. Утраченная пятилетняя дочка, которой никогда уже не будет пять лет, которой в первые месячные помогла флотская медсестра, которой никогда мама не помогала делать уроки и не учила готовить. Нет, не так — она же когда-то пекла пирожки с мамой. Вспоминая, Петра понимала, что ничего важного мама ей делать не давала, но тогда ей казалось, что это она печет пирожки. Что мама ей доверяет.

Это вернуло ее мысли к тому, как Эндер в конце кампании берег ее, притворяясь, что доверяет, как раньше, но на самом деле контролируя все сам.

Поскольку эта мысль была невыносима, Петра выглянула в окно.

— Мы уже в той части города, где я играла когда-то?

— Еще нет, — ответил отец, — но близко. Маралик — город не такой уж и большой.

— Мне тут все кажется новым.

— А ничего нового нет. Никогда ничего не меняется — только архитектура. Армяне живут по всему миру, но лишь потому, что бежали, спасаясь от смерти. По своей натуре армяне домоседы. Горы — это утроба матери, и рождаться нам неохота. — Отец засмеялся собственной шутке.

Он всегда так смеялся? Петре слышалось в этом смехе не веселье, а неуверенность. Не только мать слегка боялась дочери.

Машина подъехала к дому, и Петра наконец поняла, где она. Дом был маленький и обшарпанный по сравнению с тем, что ей помнилось, но она, по правде говоря, не сильно его вспоминала все эти годы. Он перестал являться Петре во сне, когда ей исполнилось десять. Но теперь, когда она вернулась, вернулось и все, что было — слезы, которые она проливала в первые недели и месяцы Наземной школы, а потом новые слезы, когда ее отвезли с Земли в Боевую школу. Именно сюда тогда она рвалась, и вот она снова здесь… и на самом деле ей это больше не нужно. Суетливый человек в автомобиле не был тем высоким богом, который так гордо вел ее за руку по улицам Маралика. А женщина, ждущая в доме, — совсем не та богиня, от которой исходила горячая еда и чья холодная рука лежала на лбу у Петры во время болезни.

Но больше ей некуда ехать.

Мать стояла у окна, когда Петра вышла из машины. Отец приложил ладонь к сканеру. Петра подняла руку и чуть помахала матери, улыбнувшись сначала застенчиво, потом во весь рот. Мать улыбнулась в ответ и тоже помахала рукой. Петра взяла отца за руку и пошла с ним к дому.

Дверь открылась им навстречу. Открыл Стефан, брат Петры. Она бы не узнала его — он запомнился ей двухлетним, по-младенчески пухлым. А он, конечно, вообще ее не знал. Он сиял, как сияли встречавшие ее школьники, восхищенные встречей со знаменитостью. Но это был ее брат, и Петра обняла его, а он ее.

— Ты и в самом деле Петра! — сказал он.

— А ты и в самом деле Стефан! — ответила она. Потом повернулась к матери. Та все еще стояла у окна, глядя на улицу. — Мама?

Женщина обернулась. По щекам ее текли слезы.

— Я так рада тебя видеть, Петра.

Но она не двинулась навстречу, даже руки не протянула.

— Только ты все еще ищешь ту девочку, что уехала девять лет назад.

Мать разразилась слезами и теперь уже вытянула руки, и Петра быстро подошла к ней, в ее объятия.

— Ты совсем большая, — сказала мама. — Я тебя не знаю, но я тебя люблю.

— И я люблю тебя, мама, — сказала Петра и была рада осознать, что говорит правду.

Они провели вчетвером час — впятером, когда младенец проснулся. Петра отмахнулась от их вопросов — «Обо мне все уже было напечатано и по телевизору показано. Я про вас хочу услышать», — и узнала, что отец все еще занимается редактированием учебников и переводов, а мать все так же заботится о соседях, зная все про всех, нося еду больным, сидя с детьми, у которых родители на работе, и кормя завтраком любого ребенка, который покажется возле дома.

— Я помню, однажды мы с мамой завтракали только вдвоем — она и я, — пошутил Стефан. — Мы даже не знали, что говорить, а сколько еды осталось!

— Я тоже такая была, когда была маленькая, — сказала Петра. — Я помню, как гордилась, что мою мать так любят все дети. И так ревновала, что она их тоже любила!

— Совсем не так, как мою дочку и моего сыночка, — возразила мама. — Но я люблю детей и не стыжусь этого. Каждый из них бесценен в глазах Господа, и всем им открыты двери моего дома.

— Ну, я знала многих, кого бы ты не стала любить, — сказала Петра.

— Может быть, — ответила мать, не желая спорить, но явно не веря, что такой ребенок вообще может быть.

Младенец загукал, и мама подняла рубашку дать ребенку грудь.

— Я тоже так громко хлюпала? — спросила Петра.

— Да нет, — ответила мать.

— Ты правду говори! — потребовал отец. — Она соседям спать не давала.

— Такая я была обжора?

— Да нет, просто невоспитанная девочка, — утешил ее отец. — Совершенно не умела вести себя за столом.

Петра решила задать щекотливый вопрос прямо — и сделала это:

— Ребенок родился всего через месяц после снятия ограничений рождаемости?

Мать с отцом переглянулись — мать с блаженной улыбкой, отец слегка вздрогнул.

— Понимаешь, нам тебя не хватало. Мы хотели, чтобы в доме была девочка.

— Ты мог потерять работу, — сказала Петра.

— Не так сразу, — отмахнулся отец.

— Наши армянские чиновники не слишком спешат выполнять законы, — объяснила мать.

— Но в конце концов вы могли потерять все.

— Нет, — твердо ответила мать. — Половину всего мы потеряли, когда ты уехала. Все — это дети. А остальное — это ничто.

Стефан рассмеялся:

— А если я есть хочу? Еда — это что-то!

— Ты всегда хочешь есть, — сказал отец.

— А еда — всегда что-то.

• Предыдущая
• 2/78
• Следующая